Христианских мучеников, исповедников, страстотерпцев? Святителей, юродивых,
преподобных и просто праведников? Да разве не живописны и не художественны
добродетельные Петруша Гринев, князь Мышкин, Алеша Карамазов, лесковский
протопоп Туберозов?.. Или – добродетель побеждающего, о котором в Откровении Дух
говорит церквам: побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая
Божия. …побеждающий не потерпит вреда от второй смерти. …побеждающему
дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное
новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает (Откр. 2, 7, 11, 17)?
Явно здесь какая-то досадная подмена, аберрация: очевидно, Розанов имел в виду
нечто иное, некую иную «добродетель», некое, быть может, ходячее морализаторство,
показное, фальшивое благочестие, по сути – фарисейство, то есть не лик, а личину,
лживую скорлупу, безжизненную маску.
Однако это розановское mot может быть понято и совсем иначе: художнику, в силу
его собственного духовного несовершенства, куда труднее изобразить причастную Истине
добродетель, чем порок, который тайно и явно оплетает падшее человеческое существо:
О, злое мое произволение, егоже и скоти безсловеснии не творят!.. Да како уже возмогу
отпущения просити горьким и злым моим и лукавым деянием, в няже впадаю по вся дни и
нощи и на всяк час? (Молитва по прочтении канона Ангелу Хранителю.) Пределом же
неописуемости является Сам Бог. Все дерзновенные попытки Его описания,
94
предпринятые в современных романах, закономерно оканчиваются творческим провалом,
манифестацией пошлости горделивого человеческого существа...
Впрочем, Розанову принадлежит и другой афоризм, заимствованный им у
Мережковского: «ПошлО то, что пОшло»cclxxxi.
...В. Розанов, как и Вл. Соловьев, умер по-христиански. Священник Павел
Флоренский, который был с ним рядом в дни его прощания с миром, свидетельствует, что
он покаялся во многих своих антицерковных сочинениях и причастился.
Во время болезни, которая предваряла кончину мыслителя, у него было навязчивое
бредовое состояние: ему повсюду мерещилась какая-то гнилая сырость. Ему казались
сырыми воздух, одежда, постель, в которой он лежал,– он мучился, пытаясь отыскать хоть
какое-то «сухое местечко».
Поскольку бред своеобразно выражает болезненные внутренние состояния, можно
высказать догадку, что такого «сухого места» он не мог отыскать прежде всего во всем,
что он когда-либо сочинил: все это было насквозь пропитано его чувственным
отношением к миру, опознаваемым как некая «метафизическая влажность», в отличие от
аскетичной сухости Духа, Которого он искал и обрел в свои последние дни.
М. Булгаков: Бог или диавол?
О том, что «порок живописен», современное искусство вспоминает куда чаще, чем о
какой-либо добродетели. Особое влияние в этом плане оказал на советскую ментальность
М. Булгаков с его «Мастером и Маргаритой». Пышный бал у сатаны, творящего в мире
дела справедливости, карающего совдеповских продажных чиновников и стукачей,
поразил воображение советского интеллигента. Хотя и написанный не без авторской
любви, Иешуа Га-Ноцри, что-то невнятно бормочущий себе под нос про то, что, мол,
ученики все переврали, произвел куда меньшее впечатление, каждый раз вызывая своим
появлением на страницах нечто вроде досады: гораздо интереснее следить за
безнаказанными и остроумными хулиганствами «мессира» и его свиты. При этом сам
«мессир» выступал благодетелем обиженных, заступником оскорбленных, покровителем
влюбленных и самой любви. Статус его в профанном сознании, несомненно, повышается
еще и благодаря тому, что он вполне «на дружеской ноге» мог беседовать и с тем, кого М.
Булгаков выдает нам за Сына Божиего. ..далее