символизму, к условному знаковому отображению в человеческом мире небесной жизни
без реального ее достижения.
Достижение Нового времени он видит в том, что оно низвергло символику и
совершило разрыв. Человек восстал во имя свободы и пошел своим самочинным путем.
Это, как ни странно для христианского мыслителя, особенно импонирует Бердяеву. По его
теории, современный христианин живет в двух перебивающихся ритмах – в Церкви и в
мире, в путях спасения и путях творчества.
Неудивительно, что при разработке схемы такого рода в ней неизбежно должны
были обнажиться оппозиции типа смирение / творчество, эгоизм личного спасения /
89
призвание к творчеству, бескрылое скучное нетворческое христианство / соучастие в
Божием деле миротворения и мироустроения, церковный догматизм и ритуализм /
реальное осуществление христианства в жизни. Смирению противопоставляются у
Бердяева также любовь и познаниеcclxiv.
От этого бердяевского «бескрылого скучного нетворческого христианства» один шаг
к розановской «добродетели», которая «тускла», но о ней ниже.
Итак, Н. Бердяев рисует мифологизированную картину церковной жизни и
церковного делания. Что же такое, по Бердяеву, смирение, которое противопоставляется у
него творчеству? Несмотря на его непрестанные оговорки вроде «внешнего»,
«упадочного» и «ложно понимаемого» смирения, он все же обращается именно к понятию
смирения как такового. У него оно принципиально несовместимо с духом творчества.
Любопытно, что протоиерей Сергий Булгаков словно отвечает ему на страницах
«Вех»: «Одно из наиболее обычных недоразумений относительно смирения состоит в том,
что христианское смирение, внутренний и незримый подвиг борьбы с самостью, со
своеволием, с самообожением, истолковывается непременно как внешняя пассивность,
как примирение со злом, как бездействие и даже низкопоклонничество...»cclxv.
Корни именно такого понимания природы смирения можно отыскать в том
мифологизированном образе Церкви, который предстает на страницах работ Н. Бердяева и
который оказался столь живучим, что именно его и усвоило современное внецерковное
интеллигентское сознание.
Церковь представляется Бердяеву в виде некоего монофизитского организма, в
котором человеческое начало настолько подавлено «извне навязанной идеей смирения»,
страхом греха и нечистоты, что либо дает заместить себя «началом ангельским» (то есть
«нетворческим».– О. Н.), оттесняя все «человеческое, слишком человеческое» во внешний
мир, либо порывает со всеми стесняющими его дух церковными предписаниями и
дерзновенно вступает на путь творчества, ибо именно на этих путях оно обнаруживает
свою богоподобную природу.
В этом дуализме Бердяев видит аскетическую святоотеческую традицию, в которой,
как ему кажется, «Добротолюбие» заменило Евангелие. По его мнению, истины,
раскрывающиеся в Евангелии и в апостольских посланиях, были подавлены. В основу
всего христианства, в основу духовного пути человека, пути спасения для вечной жизни
было положено смирение. А смирение, как ему кажется, заслоняет и угашает любовь,
которая открывается в Евангелии и является основой Нового Завета Бога с человеком.
Но хотя Бердяев постоянно оговаривает, что существует внешнее, извне навязанное,
принудительное и ложное смирение (которое, кстати, отвергается прежде всего и самой
Церковью как притворство, ложь и личина той же самой гордыни), он все же настаивает
именно на том, что и само по себе смирение, смирение как таковое – подлинное и
церковное, а по сути, смирение Христово – несовместимо с духом творчества.
Отдавая должное смирению, способствующему реальному изменению и
преображению человеческой природы, господству духовного человека над душевным и ..далее