Эти теоретические построения, не подкрепленные у Бердяева ни реальными фактами,
ни живыми примерами, кажутся ему самому настолько убедительными, что он подменяет
ими реальность церковной жизни и вступает в полемику с теми фантомами, которые он
сам же вызвал из небытия. Однако не надо быть опытным полемистом, чтобы разоблачить
и творческую и христианскую несостоятельность того же самого корыстолюбивого и
бесчестного лавочника, ведущего обыденный, обывательский, мещански-бытовой образ
жизни и произвольно выдаваемого чуть ли не за норму христианского поведения.
Тем не менее именно этот недоброкачественный и искаженный образ Церкви
привился на почве интеллигентского сознания, привыкшего самовольно «конструировать»
подобие реальности или получать это подобие в готовом виде «из вторых рук» в качестве
истины в последней инстанции.
91
Н. Бердяев: творец или богоборец?
Образ человека-творца, выглядывающий из сочинений Бердяева, безусловно есть
образ романтика, бунтующего против «обыденщины» жизни, церковной «косности»,
которая якобы мешает ему осуществить «богоподобие своей природы», и альтруиста,
жертвующего «своекорыстной» идеей личного спасения во имя освящения твари и
преображения мира.
Он, по Бердяеву, губит душу, чтобы приобрести ее. Он не любит мира сего и
преодолевает его в акте творчества. Он выше всех «догматов и канонов» Церкви. По
Бердяеву, он выше этики закона (Ветхий Завет) и этики искупления (Новый Завет). Для
него существует своя сугубая «подлинно христианская» этика творчества. Ибо, как
полагает Н. Бердяев, творчество стоит как бы вне этики закона и вне этики искупления и
предполагает иную этику.
Творец оправдывается своим творчеством, творец и творчество сами по себе, как
таковые, не заинтересованы в спасении и гибелиcclxxii. При этом страх наказания и страх
вечных мук не может играть никакой роли в этике творчества. В то время как закон
сковывает энергию добра, утверждает мыслитель, этика творчества, преодолевая этику
закона, заменяет абсолютные веления бесконечной творческой энергией. И потому
творчество как благодатная энергия делает волю свободной от страха, от закона.
И если Церковь представляется Бердяеву бледным монофизитским призраком, то
человек-творец возвеличивается у него до такой степени, что уже мало чем отличается от
ницшеанского человекобога. Ибо бесконечный дух человека, утверждает Бердяев,
претендует на абсолютный, сверхприродный антропоцентризм, он сознает себя
абсолютным центром не данной замкнутой планетной системы, а всего бытия, всех миров.
Исходя из этого, цель человека, по Бердяеву,– не спасение, а творчество, ибо
творческий акт есть самоценность, не знающая над собой внешнего суда. Целью жизни
оказывается не спасение, а творческое восхождениеcclxxiii.
Такое возвеличивание человека за счет умаления онтологической реальности
Спасителя и Его Церкви замыкает мысль Бердяева, претендующую на статус мысли
религиозной и даже христианской, в душном пространстве ницшеанского человекобожия.
Впрочем, мыслитель и сам неоднократно неосторожно высказывается о том, что
человекобожество, богоборчество, демонизм являются божественным началомcclxxiv.
Удивительным, однако, является не то, что эти идеи могли возникнуть в сумятице
пред- и постреволюционных лет – в эпоху, когда вся Россия была сорвана со своих корней
и историческая Церковь переживала периоды внутренней смуты и самых жестоких
гонений, а то, что они оказались столь живучими, заполнив собой катехизис нового
интеллигентского сознания, воспринявшего их на веру. Недоразумением в отношении Н.
Бердяева является и то, что он воспринимается многими и на Западе, и в России в
качестве православного моралиста. ..далее