выходят из-под повиновения началам высшим, то есть разуму. И хотя «зло само по себе
есть ничто, ибо оно не есть какое-либо существо и не имеет никакого естества»cxciii, оно
становится реальным в этом извращении разумной воли, уклоняющейся от Бога к
небытию.
Но и сама личность отчаянно сопротивляется преображению своего произвола:
личность боится вместе с ним вовсе утратить свою свободу, свое неповторимое лицо. В
безличном царстве долженствований, порождаемых ценностями и целями, она страшится
лишить себя свободной воли, утратить себя как неповторимую ценность, как некую
уникальную экзистенцию, как безусловную самоцель. Она ужасается быть превращенной
в средство, в безличный и безвольный материал грядущей «гармонии». В вещь среди
прочих вещей. В автомат категорического императива. Она страшится утратить свою
индивидуальность, лицо, самобытность, волю. Это неверие личности в то, что и в высшей
свободе будет сохранена в преображенном виде ее «низшая свобода», ее «произвол»,
воспитано в ней традициями материализма с его диктатом «осознанной необходимости», а
так же этикой закона, морализмом и фарисейством, духовным и государственным
большевизмом.
Меж тем ответ на этот фундаментальный вопрос человеческого самоосуществления и
свободы есть в Евангелии. Господь говорит: Сберегший душу свою потеряет ее; а
потерявший душу ради Меня сбережет ее (Мф. 10, 39).
На самом деле царство истинных ценностей (Царство Божие) не только предполагает
и допускает, но и содержит в себе свободу человеческой воли, поскольку она сама по себе
является условием спасения человека, свидетельством его этической вменяемости и сама
является таковой ценностью: только свободная воля может участвовать в замысле любви,
осуществлять дела любви, быть субъектом любви. И если личность может пренебречь
«приглашением на пир» (см.: Мф. 22, 2–10), отвергнуть Царство Христово, само это
Царство не может пренебречь личностью как сугубой ценностью. Потому на небесах
более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти
праведниках, не имеющих нужды в покаянии (Лк. 15, 7).
Личность, будучи метафизически свободной, неизбежно томится в царстве
необходимости с его детерминированной «причинностью», с его долженствованиями, с
его «категорическим императивом», с его «каменной стеной». Так, герой Достоевского
дорожит своим правом не примириться с этой «каменной стеной» потому только, что у
него «сил не хватило», чтобы пробить ее «лбом»cxciv.
Таким образом, переход от низшей свободы к высшей, преображение свободы – есть
дело непосильное для самого человека, дело сверхъестественное, невозможное без
помощи Божией благодати: человекам это невозможно, Богу же всё возможно (Мф. 19,
26). Без этой помощи произвол либо вырождается в своеволие, в рабство прихотям и
мнимостям, делаясь жертвой психологического детерминизма, либо становится под ярмо
необходимости – будь то необходимость причинности эмпирического мира, будь то
необходимость этического долженствования: он отдается на заклание
материалистическому или супернатуралистическому детерминизму, убивая тем самым
возможность и свободы высшей.
Но да будет воля Твоя (Мф. 6, 10) – это и есть высшая свобода. Это соединение двух
воль: моя воля, которая «по собственному произволу» предпочла волю Божию, и воля
Божия, которая призывается творческим волеизъявлением человека: да будет. Да минует
Меня чаша сия,– молился Господь в Гефсиманском саду и тут же добавлял: – Впрочем не
как Я хочу, но как Ты (Мф. 26, 39), не Моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22, 42).
59
Итак, воля человека изъявляет свободное желание всецело предаться в волю
вышнюю и благую. Бог при этом не уничтожает ее свободы: в любой момент, когда она ..далее