новую, до этих пор невиданную реальность. «Художник не сочиняет из себя образа,–
пишет священник Павел Флоренский,– но лишь снимает покровы с уже, и притом
премирно, сущего образа: не накладывает краски на холст, а как бы расчищает
посторонние налеты его, «записи» духовной реальности. И в этой своей деятельности, как
открывающей вид на безусловное, он сам в своем художестве безусловен: человек
безусловен в своей деятельности»cccxxxv.
Собственно для творчества нет никаких особых предписаний, или правил, или
рецептов, которые бы отличались хоть в чем-то от Божественного домостроительства, от
всего того, что человеку требуется для его спасения. Все евангельские заповеди и есть
«правило творчества». Все евангельские блаженства – и есть блаженства творчества.
118
И если поэт – это тот, кто дает речь молчанию, то путь исихаста, восходя в
безмолвие, нисходит в слове, рожденном от Духа. Везде – и в творчестве и в мистике –
закон один: «Душа восторгается из видимого и, утеряв его из виду, восхищается в область
невидимого – это дионисическое расторжение уз видимого. И, воспарив горЕ, в
невидимое, она опускается снова к видимому, и тогда перед нею возникают уже
символические образы мира невидимого – лики вещей, идеи: это аполлоническое видение
мира духовного»cccxxxvi.
Соблазны творчества
Несмотря на такую высоту человеческого творческого призвания, христианин
чувствует великие соблазны, которые таит в себе творческий порыв; не забывает он и о
том ответе, который ему придется давать на Страшном Суде за всякое праздное слово
(Мф. 12, 36). «Творец вложил Свой Дух в творенье,– писал В. Жуковский,– поэт, его
посланник, ищет, находит и открывает другим повсеместное присутствие Духа Божия.
Таков истинный смысл его призвания, его великого дара, который в то же время есть и
страшное искушение, ибо в сей силе полета высокого заключается и опасность падения
глубокого».
Православный человек опасается, и не без оснований, «странных состояний», всего,
превышающего «норму». Он по праву опасается всякого рода «откровений», «наитий»,
«вдохновений», «видЕений», даже если они «чУдные», а может быть, именно потому, что
они «чУдные»: демон может принимать обличье и ангела света. Безопаснее закрестить
темное подполье сознания и выворачивать его лишь на исповеди. Надежнее «испытывать
помыслы» или, по крайней мере, контролировать их. Ибо всегда есть великий риск
соблазниться теми мечтаниями, которые, выдавая себя за духовные образы, окружают,
прельщают и смущают душу, заглядывающую в мир иной. Всегда есть опасность
обмануться и обольститься, принять за истинные откровения мистификации призраков, на
грани мира обступающих путника. Здесь мир пытается вернуть свое – схватить своего
беглеца, поймать, запутать в своих сетях, запугать, наконец, прельстить якобы
достигнутой духовной высотой, и демоны, эти духи века сего, принадлежа миру
здешнему, выдают себя за образы мира горнегоcccxxxvii.
Такие тесные отношения с обманчивыми тенями чувственного мира фактически есть
игра с огнем, особенно для человека, не имеющего ни достаточной духовной зрелости, ни
опытного духовного руководства. Художник поэтому всегда рискует стать посмешищем
демонов, которых он принимает за творческих вдохновителей, за «музу»,
надиктовывающую ему нечто.
Действительно, есть роковая двусмысленность в этой диктовке.
В стихотворении А. Блока «К Музе» звучит именно эта инфернальная нота:
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть,
Есть проклятье обетов священных, ..далее