поведенческие проявления сводятся к двум инстинктам – голоду и сексуальности
(самосохранение и воспроизведение потомства) – и их дериватам. Адлер прибавлял сюда
еще и инстинкт самоутверждения (волю к власти). По представлениям Фрейда и его
школы, всякая человеческая деятельность – религиозная или культурная – есть лишь
сублимация основного инстинкта, сексуальности.
Им возражал Эрвин Штраус, утверждая, что сила, которая подчиняет себе инстинкты
и, главенствуя над ними, сублимирует их, сама не может быть выведена из инстинктов и
влечений. Действительно, в человеке должна существовать некая независимая духовная
инстанция, которая была бы наделена властными полномочиями претворять сексуальные
влечения в нравственные побуждения.
Свобода, таким образом, должна проявить себя в человеке по отношению к трем
вещам: влечениям, наследственности и среде.
Уже Франкл, оппонируя Фрейду, настаивал на том, что влечения хотя и являются
принадлежностью человека, однако не владеют им. Признание влечений не только
противоречит свободной воле, но предполагает ее, ибо всякое влечение может быть
отвергнуто человеком. Влечения лишь тогда могут владеть человеком, когда он позволяет
им это. Когда же он отождествляет себя с ними, то низводит себя на уровень животной
жизни, ибо животные идентифицируют себя со своими влечениями. «Животное само есть
влечение»,– пишет онcxviii. Человек же лишь обладает своими влечениями. То, что есть
собственно «он», – это его свобода. Она изначально присуща ему, неотделима от него.
Именно человеческое «я», а не клубок безличных инстинктов и бессознательных
побуждений, не фрейдовское «оно», выступает субъектом желания: я хочу, я выбираю, я
принимаю, я отвергаю. Опасность психоаналитической концепции в том, что она
логически упирается в фатализм: все уже решено за человека, все уже предопределено, и
ключи от его жизни лежат на дне темного колодца человеческого бессознательного...
Человек, следующий теории такого рода, перекладывает ответственность за свои
поступки на окружающую среду, изъяны биографии, наследственность, обвиняя в своих
грехах и несостоятельности весь мир, обусловивший его поведение. Он винит условия
своего существования в детстве, полученное воспитание и образование в том, что это они
«сделали его таким», какой он есть, предопределив его судьбу и характер. Всякую
ущербность своей личности и жизни он принимает как нечто данное, непреложное: «так
получилось», «так Бог дал».
Меж тем свободная воля человека свидетельствует о том, что нет такого влечения, из
которого бы с необходимостью вытекал определенный человеческий поступок. Нет
никакой жесткой принудительной связи между побуждением и действием. Воля вовсе не
обречена в обязательном порядке следовать за определенным мотивом, ибо в таком случае
она перестала бы быть волей. Нет, воля сама делает выбор, сама определяет свои
предпочтения. В противном случае жизнь человеческой души, психологически
детерминированной и приговоренной к рабству, представала бы как сплошное бесовское
царство, где тысячи разнородных мотивов, влечений, страстей, фобий, маний борются
33
между собой, принуждают, заставляют, душат, насилуют, мучают свою беззащитную
пленницу, коверкая до полной неузнаваемости образ Божий, запечатленный в ней.
Юнг признавал, что человеческие комплексы напоминают ему бесов: «ведут себя
подобно Декартовым чертям... Они подсовывают не то слово в чей-то рот, они заставляют
забыть имя человека, которого как раз кому-то надо представить... они заставляют
позднего визитера, крадущегося на цыпочках, перевернуть с грохотом стул. Они
заставляют нас поздравить с чем-то людей на похоронах, вместо того чтобы выразить
соболезнование...».
Впрочем, психиатрия, отрицая свободу воли, все же возлагает на человека ..далее