Несмотря на то что человечество (философия, богословие, этика и т. д.) относилось
всегда с подозрением к образу этой первой свободы – произволению («произволу»), тем не
менее и она не может быть расценена иначе чем Божий дар. И она имеет непреложную
ценность. И она свидетельствует о богоподобии человека, даже если человек может
соблазниться этим своим богоподобием в силу данной ему свободы.
Однако существует проблема перехода низшего вида свободы в ее высший вид.
Очевидно, что произволение не может быть подавлено в человеке во имя свободы в добре,
иначе последняя стала бы карикатурой на себя самое: насильственное уничтожение
субъективного произволения приводило бы к созданию выморочного мира, где правит
очередной великий инквизитор. Искоренение низшей свободы приводит к утрате и
высшей. Она подменяется произволом великих инквизиторов и диктатурой
необходимости, в противном случае ослушников ожидают аутодафе. Таким образом,
«высшая свобода» при попрании низшей оборачивается для человека рабством.
Однако очевидно одно: свобода в добре и истине не есть уже свобода произвола, хотя
и содержит его в себе в некоем преображенном виде. Непреображенный же произвол
(своеволие и самочиние) сам встает на пути к свободе в добре и истине.
Преображение не уничтожает, а сохраняет и преобразует преображаемый материал.
Преображенный произвол есть необходимое условие высшей свободы, ее категориальный
момент, принцип ее самоосуществления.
Б.П. Вышеславцев применяет к произволу такого рода слово
«сублимированный»clxxxviii, то есть возведенный от низшей категории к высшей, в отличие
от профанации, низводящей высшие понятия к низшим, как это делал Зигмунд Фрейд,
объяснявший все высокие стремления человеческого духа сексуальными влечениями, или
Карл Маркс, сводивший жизнь духа к борьбе классов.
Свобода воли осуществляется в выборе ценностей, ибо воля может отдавать
предпочтение одним ценностям перед другими, вовсе отвергать общепринятые (например
христианские) ценности во имя каких-то иных, а может вообще опрокидывать всю
ценностную иерархию и избирать для себя собственное «я так хочу» в качестве главного
мотива... Однако осуществленный выбор ценности уже подразумевает и влечет за собой
как служение ей, так и претворение ее в реальность, то есть исполнение некоего
долженствования по отношению к ней. Таким образом, может показаться, что сделанный
выбор, чреватый бременем долженствования, уже цензурирует произволение, принуждает
к подчинению, сковывает живое и подвижное волевое начало. И тем не менее даже и в
этом случае воля остается свободной по отношению к этому долженствованию. Каким
образом? В некоем идеальном плане долженствования воля не парализована этически
должным, она вольна выбирать, подчиниться ли ей или уклониться от подчинения. Она
неустойчива, она зыбка, в ней нет никакого механизма закрепленности за этим
долженствованием. Она сохраняет свое самовластие («аутекзусию»), равно и
55
спасительное, и роковое. И здесь кроется явный парадокс: ведь если воля может быть
свободна от причинности, то как может она быть свободной от ею же избранной ценности
с ее долженствованием?
Так возникает антиномия свободы и долженствования: воля определена должным – и
воля не определена должным. Или так: воля детерминирована ценностью – и воля не
детерминирована ценностьюclxxxix. Ее уделом остается творчество. Можно говорить о
живых, подвижных и уникальных связях воли и ценности. Можно говорить о любви как
особом модусе их отношений.
И это не вполне то же самое, что утверждал Кант: воля должна, но не принуждена
подчиняться должному. Мысль Канта сводится к столкновению идеального и реального, к
различению уровней бытия: в порядке идеального долженствования воля подчинена ..далее