стыдливо называемой эротикой, и где самые разноcортные и разнородные вещи
присутствуют в равноценности бессмыслицы и актуальности. Такая прибитая к земле
культура ориентирована на обслуживание таких же копошащихся в прахе земном
первичных инстинктов человека. Разрушение традиционных ценностных установок,
организующих хаос, компенсируется здесь созданием новой мифологии, впрочем, как и
новой идеологии.
Критерии становятся уделом субъективизма: «нравится – не нравится». Оппозиции
«добра» и «зла», «хорошего» и «плохого», «художественного» и «бездарного» снимаются,
на их месте водворяется новая пара: «интересное – неинтересное». Злое, плохое и
бездарное, таким образом, получают шанс состояться в качестве «интересного».
Показателен в этом смысле глагол, обозначающий такое воздействие на сознание, которое
получает желаемый результат,– «работает». «Но это – работает! (But it works!)» –
восклицает какая-нибудь дама, посетив сеанс спиритизма. «Это – работает!» – приводит в
качестве довода молодой человек, побывав у экстрасенса. «Это – работает!» –
исчерпывающе объясняет поклонница постмодернистского искусства. Глагол этот,
безусловно, вскрывает природу отношений между субъектом как «потребителем» всякого
рода воздействий и «работающим» объектом с его провокационным и суггестивным
характером.
Что же все-таки представляет собой это «интересное»? В авангардизме,
рассчитанном на эффект провокации и эпатажа, таковым являлась сама по себе
неприемлемость какого-либо сообщения или явления. Однако по мере ангажированности
авангардного искусства эта «неприемлемость» переставала служить «знаком качества»,
128
делаясь шаблоном, и уже сама кодифицировалась как «норма», «приемлемость» и
«приятность», то есть штамп.
По всей видимости, «интересное» для постмодернизма состоит уже не столько в
«неприемлемости» как таковой, а в создании эффекта неадекватности ожидания
(восприятия) и явления (предмета). Такая неадекватность может возникнуть тогда, когда
хорошо известный предмет, явление, цитата помещены в совершенно несовместимое с
ними окружение и соседство, призванное их обессмыслить и придать им новое значение.
(Например, архиерейская панагия на экстрасенсе, который к тому же держит на руках
черную кошку в качестве «энергетической защиты».)
New Age, как и постмодернизм, лежат уже «по ту сторону добра и зла» именно в
ницшеанском смысле. Человек со всеми его «правами» претендует на то, чтобы стать
сверхчеловеком и воссесть на месте Бога, которого он убил. Его «я» во всех его модусах и
падежах есть единственное мерило этого мира, религии и культуры, в которых оно, это
«я», выискивает «свое» или приспосабливает нечто для себя. Творчество и служение
истине уступили место радикальному манипулированию осколками бытия, которое и
провозглашает, и воспринимает себя как реально осуществляемую свободу.
И религия, и культура представляются постмодернистскому мышлению в качестве
некоего склада товаров, «овощехранилища», из которого можно стащить все что угодно и
использовать в своих утилитарных целях: цитата является едва ли не главным поводом,
провоцирующим собой появление постмодернистского «текста».
Но дело даже не в ней самой по себе – цитатами пронизана вся христианская
культура; пушкинский «Евгений Онегин» и начинается со скрытой цитаты: «Осел был
самых честных правил»ccclii. Суть в том, что цитата перестает быть свидетельством,
сообщением: будучи вырванной из своего первоначального контекста и обросшая иным
контекстом, она делается знаковой и развоплощается, упраздняя прошлое и обнажая
радикальное неверие в возможность творения нового будущего. Например:
Как хорошо У БЕЗДНЫ НА КРАЮ ..далее