покоя, и наконец решает вернуться обратно, в дом свой, ибо находит его незанятым,
берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там (Мф. 12, 44, 45;
ср.: Лк. 11, 25, 26).
Место в душе человека, предназначенное для Бога и остающееся пустым, неизбежно
будет занято какой-нибудь «нечистью». И тогда на место Божества водворяется либо
безличный идол, кумир, либо сам лукавый человек. Это – безрелигиозная религия
самообожествления или человекобожества. Революционное переустройство мира,
движимое стремлением к независимости человека, оборачивается для него иллюзией
собственной исключительности, абсолютности, верой в себя. Эта горделивая
самоуверенность чревата утверждением зависимости вселенной, мира, человечества,
43
государства, коллектива от личных усилий «я». Здесь коренятся религии прогресса и
социального переустройства.
Однако идею Абсолютного невозможно упразднить в сознании человека: с ней
можно бороться, можно низвергнуть даже само Абсолютное в его истинной форме, но
тогда оно появляется в другом обличии, в другой форме. На месте Бога Истинного
водворяется идол. Когда материалисты утверждают примат материи и настаивают на том,
что все прочее есть лишь производное от нее,– материя становится для них Абсолютом.
Когда атеисты заявляют, что Бога нет и что Он есть всего-навсего творение рук и ума
человеческого, человек водворяется на место Бога. Тот, кто низвергает Богочеловека, тем
самым возводит на престол человекобога.
Вера в бессмертие души, смутное сознание собственного призвания, устремленного в
вечность, ощущение мистического плана, в котором коренится наше бытие,– наконец, те
знаки, которые подает нам Промысл, и та благодать, которую посылает нам Сам
Промыслитель, рождают уверенность, что в жизни есть нечто куда более глубокое и
высокое, чем то жалкое содержание, которое сообщает ей мир явлений. Христианская
антропология исходит непосредственно из богословия. И всякий разговор о человеке
неизбежно включает в себя и разговор о Боге,– иными словами: покажи мне твоего
человека, и я покажу тебе твоего Бога. Ибо не любящий брата своего, которого видит,
как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4, 20).
Все это наполняет смыслом всякий жизненный факт, придает значение всякому
выбору и свободному решению, возводит явление к идеальной «вещи в себе», мерой
которых является не человек, а Бог.
Достоевский приводит рассуждение отчаявшегося человека, ставящего условием
своего счастья ни много ни мало как «гармонию целого» и «присуждающего... эту
природу, которая так бесцеремонно и нагло» произвела его на страдания – ибо оказалась
бессильной предоставить ему эту «гармонию»,– к уничтожению вместе с самим собойclx.
Этот «логический самоубийца» испытывает «метафизическую обиду» на мир и
Творца за свой «метафизический голод», за свою неутоленную тоску по Абсолютному и
Совершенному, словно не замечая, что Оно-то, то есть Абсолютное и Совершенное, и
является источником и этой тоски, и этого голода. (Ср. у Иннокентия Анненского:
«Оставь меня! Мне ложе стелет скука.../ Зачем мне рай, которым бредят все?/ А если ложь
и низость – только мука / По где-то там сияющей красе?».)
Та же тоска оформляет мысль другого героя Достоевского – Кириллова. Он знает,
что Бог человеку необходим и потому Он должен быть. И в то же время он считает, что
Его нет и быть не может. «Неужели ты не понимаешь,– восклицает он,– что из-за этого
только одного можно застрелить себя?»clxi
Логика этого восклицания такова: если Бога нет, зачем тогда человек? Или, как
говорит другой герой Достоевского: «Если Бога нет, то какой же я после того
капитан?»clxii. Действительно, если Бога нет, мир представляется лишенным ..далее