что в действительности мне и вправду не остается ничего иного, кроме собственной
личной свободы,– этой убогой свободы поступать неправильно и вести себя по-свински,
сводя, таким образом, возможности собственного «я» до минимума, в котором всякая
свобода исчезает»lxx.
Перед лицом кантовской «всеобщей объективной необходимости», диктуемой
разумом, на долю субъекта выпадает либо подчинение ее закономерностям, либо свобода
иррационального жеста: «А послать это все подальше и по своей глупой воле пожить».
Конструкция кантовского «разума», заявляющего о себе как о «законе свободы», выявляет
в себе жесткие механизмы репрессивности и вырождается в царство тотального
долженствования человека. Таким практическим и последовательным «кантианцем»
выглядит герой романа Томаса Манна «Будденброки» – директор гимназии ужасный
Вулике, произносящий свои сентенции от имени всеобщего «категорического
императива». Впрочем, его поведение вполне соответствует нравственному требованию
Канта: «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу
принципа всеобщего законодательства»lxxi.
Таким образом, этика «всеобщего законодательства», не основанная на признании
человеческой свободы, неизбежно вырождается в резонерство, чреватое диктатурой.
Логика категорического императива здесь такова: норма, которую я устанавливаю
лично для себя, лишь в том случае обретет характер абсолютного и высшего правила,
когда она совпадает с собственно всеобщим и необходимым законом, которому я как
23
разумное существо должен подчиниться. При этом категорический императив не есть
некий естественный закон – в противном случае речь о свободе вообще не была бы
возможной, ибо в природе нет свободы,– он есть некая нравственная инстанция, присущая
разуму. Следовательно, эта моя личная норма должна являться выражением нормы
всеобщей и абсолютной и устанавливаться исключительно на основании ее.
Свобода, являясь у Канта источником нравственного закона, по мере того как он
становится тотальным и обязательным, устраняется: на ее место водворяется «произвол
закономерности и долженствования»lxxii, и уйти от этой «всеобщей разумности», ставшей
чем-то вроде фетиша, частному человеку можно лишь в иррациональное, в безумие, в
абсурд.
В свободе воли отказывает человеку и Шопенгауэр, с особенной тщательностью
рассматривавший вопрос о «моральной свободе»: свободе хотения. В эмпирическом плане
свобода выражается в утверждении: «Я свободен, если могу делать то, что хочу». Однако
философ задается вопросом: «Могу ли я хотеть то, что я хочу?» – придавая ему такой вид,
словно данное хотение зависит еще и от какого-то другого, сокрытого за ним, хотения,
связанного с моральным императивом, которое вызывает к жизни следующий вопрос:
«Могу ли я хотеть того, что я хочу хотеть?»lxxiii.
На самом деле за этими вопрошаниями, уходящими в бесконечность, стоит главное:
«Могу ли я хотеть?». Ответ о свободе хотения застопоривается, поскольку понятие
«свобода» оказывается в конфликте с понятием «воля», коль скоро «свободный» означает
«соответствующий воле». Само хотение оказывается несвободным, но зависящим от
«необходимого». Необходимо же то, что следует из данного достаточного основания.
Однако необходимость всегда «с одинаковой строгостью» присуща следствию, коль скоро
дано основание. Всякое же основание обладает характером принудительности:
необходимость и следствие из данного основания становятся синонимическими. Из этого
следует, что отсутствие необходимости (другими словами – свобода) тождественно
отсутствию определяющего достаточного основания.
Итак, за «свободным» остается значение – ни в каком отношении не «необходимого»,
ни от какого основания не зависящего. Однако это означало бы, что индивидуальная воля ..далее