38
встраивает себя в некое «бытие повседневности», в котором смерть предстает пред ним не
как онтологический акт, а как внешнее событие, «происшествие», «случай» и которое
служит ему механизмом самозащиты.
Такое надуманное и вымороченное бытие Хайдеггер называет «падением»,
«несобственным бытием», не только противоположным бытию «собственному», но и
препятствующим ему.
В силу этого экзистенциальной задачей (бытийным заданием) человека является
опознание своего «несобственного бытия» в его несобственности, отвержение его и
выстраивание вместо него иного способа бытия: собственного «бытия-к-смерти».
Таким образом, построения экзистенциализма звучат как инверсия всей новой
западноевропейской философии с ее универсальными законами, утверждающими примат
общего над частным, объективного над субъективным: свобода и самоосуществление
человека предполагают разрыв с «несобственным бытием», организованным ли
гегелевским «саморазвитием Абсолютного Духа» или кантовским «категорическим
императивом». В этой оппозиции собственного – несобственного, подлинного –
неподлинного разрыв человека с западноевропейской рационалистической традицией
приобретает аксиологические черты. Традиционной способ бытия («несобственного
бытия») объявляется как ущербный, неполноценный, хотя и социально заданный,
культурно обеспеченный. И напротив, образ «собственного бытия» – потенциального,
требующего усилий для своего достижения и обеспечивающего человеку свободу,–
предстает как единственно бытийно ценностный: «подлинный».
В отличие от атеиста Хайдеггера, Кьеркегор был человеком верующим: его
экзистенциализм имел религиозную подоплеку.
Поскольку, как он утверждал, познание действительности не дает примирения с
действительностью, а умозаключение не есть спасение, человек может освободиться из
плена рационалистической спекулятивной философии, лишь приблизившись к тайне
веры. В этом одном он и видел свою жизненную («экзистенциальную») задачу.
Лишь «тайна веры» могла, вопреки утверждениям Лютера, возродить в человеке «дар
свободы», подарить ему «возможность», «сделать бывшее небывшим». Мысль Кьеркегора
движется в русле Тертуллиановского «жертвоприношения разума»: «Распят Сын Божий –
не стыдно, потому что вынуждает стыдиться. И умер Сын Божий – оттого и заслуживает
веры, что нелепо. И похороненный воскрес – достоверно, ибо невозможно»cxliv.
Кьеркегор утверждает: «противоположностью греха является вера»,
«противоположность греха – не добродетель, а свобода», «грех есть обморок свободы»cxlv.
Вопреки сократическому определению греха «грешить – значит не знать», Кьеркегор
утверждает вслед за апостолом Павлом: а все, что не по вере, грех (Рим. 14, 23).
Только вера может освободить человека, разорвать путы необходимости, которыми
он связан, изменить его сознание, отравленное плодами с запретного древа, сокрушить
проклятую «каменную стену», невозможность.
Кьеркегор вновь и вновь возвращается к библейскому сюжету грехопадения, к этой
точке разрыва человека с Богом. Райский змий предложил человеку иллюзию, Ничто.
Ничто, показанное искусителем, внушило праотцам страх перед ничем не ограниченной
волей Творца, и человек бросился к познанию, чтобы защититься от Бога, стать с Ним
«наравне». Иными словами, человек испугался всемогущей воли Создателя, увидев в ней
ничем не ограниченный произвол, и кинулся искать защиты в знании, которое, как уверил
его в том искуситель, сделало бы его самого богом, то есть поставило бы его и Творца в
равные условия перед лицом добра и зла, в равную зависимость от вечных,
несотворенных истин, раскрывая единство человеческой и божественной природыcxlvi. И

действительно, Гегель, этот «адвокат змия», выстраивал свою «Философию религии» на ..далее