(например, права человека), либо конкретное воплощение этой идеи: прецедент,
одобренный общественным мнением и натурализованный, то есть мифологизированный
(например, права сексуальных меньшинств).
Однако тут возникает «весьма болезненно ощутимая антиномия: понятие права
исходит из понятия нормы, а индивидуальный человек, с которым имеет дело
постмодернистская демократия, отрицает норму как репрессию»cccxlvii. Уподобиться же
любой нормативной и стильной эпохе, верящей в онтологически реальное царство идей,
кажется для постмодернистской цивилизации угрозой диктатуры: радикальнейшее право
человека – право быть собой – понимается ею как возможность жить без
«репрессирующей» нормы, то есть по законам природы, по воле инстинктов.
Итак, религия, Церковь и культура с их нормами и формами, не дающими материи
разбегатьсяcccxlviii (выражение К. Леонтьева), представляются такой цивилизации
механизмами подавления личности. Она стремится к созданию «нерепрессивной» –
игровой культуры и синкретической религии, в которой бы уживались непреодолимые
124
антагонизмы и противоречия, соблюдающие меж собой принятую сейчас на Западе
тактику political correctness (политической корректности).
Political correctness, однако, есть и признание непреодолимости противоречий, и
наложение табу на их разрешение. Это, как ни парадоксально, запрет на высказывание
своего мнения, если это мнение конфессионально или инокультурно, то есть
стилистически организовано и иерархически ориентировано. В конечном счете political
correctness направлена на сглаживание противоречий и смешение культурных и
религиозных элементов в едином космополитическом культурном пространстве. Это,
однако, практически неосуществимо в свете единой Истины, и создание видимости мира
и безопасности (ср.: 1 Фес., 5, 3) достигается ценой рассечения и фрагментации
целостных культурных и конфессиональных организмов, дистанцированного, игрового и
ироничного отношения к ним.
Однако, несмотря на то что этот принцип призван насаждать в обществе терпимость
по отношению к любому инакомыслию и любым религиозным, расовым, национальным и
т. п. различиям, он, постепенно становясь чем-то вроде социального ритуала, сам
превращается в орудие репрессий, дискриминируя хотя бы тех, кто не желает или не
имеет возможности его соблюдать.
Характерен случай с писательницей Татьяной Толстой, произошедший в одном из
американских колледжей, где она читала лекции по русской литературе. На занятии,
посвященном разбору рассказа Леонида Андреева «Иуда Искариот», она предложила
ученикам ознакомиться с «первоисточником», то есть с Евангелием. За это ей было
инкриминировано администрацией колледжа нарушение принципов политической
корректности и был сделан выговор за ведение «религиозной пропаганды» в светском
учебном заведении. Очевидно, что такая перспектива ожидает и Россию, несмотря на то
что русская история неотделима здесь от истории Русской Церкви, а русская культура – от
Православия.
Таким образом, идеологический диктат советской поры, с его детерминированными
приоритетами и декларируемыми морально-нравственными ориентирами, на наших
глазах сменяется диктатурой плюрализма, произволом иронии и игры и неизбежным
императивом вывернутой наизнанку реальности. Однако манифестация непричастности к
подлинной реальности есть форма радикального отвержения причастия – и как таинства и
как синергии. Этим перекрывается путь к подлинному Источнику жизни – Христу (Я есмь
путь и истина и жизнь [ср.: Ин. 14, 6]).
В связи с этим особый статус приобретает постмодернистское «ничто» – виртуальная
реальность, создание которой сопровождается умерщвлением больших идей, высоких ..далее