представляется недоразумением, а Спаситель не воскресает.
Таким образом, вера христиан оказывается тщетной (а если Христос не воскрес, то
и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша [1 Кор. 15, 14]), упование их –
напрасным, жизнь – бессмысленной.
Что же предлагает нам взамен Евангелия постмодернистская интерпретация,
обессмысливающая двухтысячелетнее упование христиан? Тотальную сомнительность
мира, в котором нет и не может быть ни подлинной Красоты, ни Добра, ни Любви, ни
Истины.
Единственной реальностью становится здесь самостийное авторское «я», считающее
себя вправе распоряжаться, по сути, чужим достоянием. Мейлер признается, что,
прочитав Евангелие, нашел, что кое-где «проза выглядит пресной, а само повествование
безнадежно противоречивым. Поэтому я решил, что этот удивительный сюжет
необходимо изложить заново, причем как следует»cdiii.
Так о чем же это новое благовестие? Смеем сказать – ни о чем: очередной
постмодернистский симулякр, где тот, кого по непонятным причинам именуют здесь
Иисусом Христом,– кто угодно, каждый, никто...
Постмодернизм идет дальше Ницше – он не просто «убивает Бога», он превращает
его в кич, в бибабо, в картонную маску, которую вольно примерить на себя любому
энтузиасту, дерзнувшему писать собственное «евангелие». Есть, впрочем, и весьма веская
прагматическая и даже утилитарная причина, по которой современные литераторы
обращаются к Священным текстам: это обеспечивает им уже готовый сюжетный каркас,
задает масштаб и сулит своим заведомым драматизмом придать значительность самым
плоским и заурядным авторским мыслям. Своеобразие нашего времени состоит в том, что
сочинение такого рода можно выдавать потом за «новые прочтение», «своеобразное
писательское видение», «авторскую интерпретацию», «самовыражение» и «смелое
художественное решение».
Вопрос, однако, вовсе не в том, позволительно ли художнику или простому
смертному, апеллируя к евангельскому свидетельству, примерять его к собственной
162
судьбе: в конце концов, в толпе, теснившей Иисуса Христа, для каждого отыщется свое
место. И не в том, возможно ли вновь и вновь, вдохновляясь евангельскими текстами,
делать их достоянием искусства: вся великая христианская культура выстраивается вокруг
Бога Слова, вочеловечившегося по Своей великой любви к человеку, искупившего его
ценой Голгофской жертвы, умершего за него на кресте и воскресшего. Глубинный смысл
Священного Писания неисчерпаем, художественный язык неподражаем, а поэтическая
убедительность превышает эмпирическое понимание плотского человека, который и
должен для этого родиться свыше и духовно прозреть (ср.: Ин. 3, 3).
Толкование Евангелия может осуществляться лишь при условии веры в
непреложность его свидетельства как свидетельства Святого Духа, как в окончательную и
высшую реальность человеческого бытия, к которой нельзя прикасаться глумливыми
устами. Это обязывает к бережному соблюдению целостности и полноты Евангелия со
всеми его непреодолимыми для плотского человека антиномиями. Истинно говорю вам:
небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут (ср.: Мф. 24, 34, 35).
Всякие попытки выдернуть из Священного текста какой-либо фрагмент и, поместив
его в иной контекст, использовать в своекорыстных целях, купируя и приспосабливая его
к себе, всегда будут оборачиваться клеветой, хулой на Святого Духа, которая, как
известно, не простится человекам ни в сем веке, ни в будущем (Мф. 12, 31, 32).
Такой клеветой и пронизаны страницы пятого номера «ИЛ»: Иисус Христос не есть
Сын Божий – вот главное утверждение всех романистов. Миром правят «злой Бог» и
«добрый диавол». ..далее