творчества, то пребывание внутри церковного догмата и канона имеет для него
бытийственное качество, которое оберегает его от хаоса, пустоты и тьмы внешней (Мф.
8, 12), рождающей призраки безумия. Только люди, совершенно не сведущие в церковной
жизни, позволяют себе высказываться о том, что церковные догматы и каноны могут
стеснять человеческое творчество. Напротив, ибо широка заповедь Твоя зело (Пс. 118,
96),– свидетельствует великий пророк Давид.
Духовное трезвение связано со смирением, которое несет с собой радостное приятие
всего, что посылает Господь для спасения человека, и насыщает его удивлением перед
всеми делами Божиими. Удивление же и есть начало всякого творчества, тот
120
безмолвствующий избыток сердца, от которого говорят уста: Дивны дела Твои,
Господи! (ср.: Мф. 12, 34; Пс. 138, 14).
И наоборот: коль скоро все лукавое, злое и демоническое лишено подлинной
реальности (ибо реально только благо и все то, что причастно ему), грех – будь то
гордость, уныние, гнев, сребролюбие или блуд,– искажая личность, не только не может
служить выражению ее существа вовне, но и прячет это существо. Такая искаженная
грехом личность, во тьме которой меркнет и сам образ Божий, редуцируется до какой-
либо своей страсти или пучка своих страстей, попадает к ним в плен и становится ложной.
Ложная личность окружает себя собственными призраками, впечатлениями, мнениями,
мнимостями, теряя чувство реальности – и своей, и мира.
Правомочно говорить в этом случае о маске, скрывающей или подменяющей
истинное лицо, ноумен человека. Подлинный человек делается анонимным, а от его имени
начинает выступать принятая им на себя личина. Талант же его, этот залог Богоподобия,
припрятанный и глубоко зарытый под спудом неисповеданных грехов, страстей и ложных
стереотипов сознания, так и остается втуне. Ложная личность (личина) делает его
недоступным для Божественных благодатных энергий, путь которым перекрыт ложной
установкой и солипсической замкнутостью «эго». Уделом ее становится область подмен, в
которой органическая потребность в творчестве ищет механизмы компенсации в
переустройстве и переиначивании уже сотворенного, чреватые его деформацией и
развоплощением.
Творчество человека антиномично: с одной стороны, оно есть призвание человека в
мире, с другой – оно несет с собой гибельный потенциал обольщения и разрушения.
Однако какое благое дело в этом падшем мире может миновать эту роковую
двойственность, эту искусительную двусмысленность, находящую свое разрешение лишь
в Царстве не от мира сего?
Та же антиномичность есть и в христианской культуре, которая столь эфемерна, что
погибнет вместе с этой землей и этим небом, и при этом столь насыщена благодатными
энергиями, что уже в ней проступают черты преображенного мира и приоткрывается
царство идеальных ценностей.
В сущности, культура есть следствие грехопадения, плач Адама по потерянному раю.
Как пишет диакон Андрей Кураев, «культурой мы обволакиваем грязь, попавшую в наши
души». Он же сравнивает культуру с жемчужиной: «Жемчужина возникает из грязи, из
песчинки, попавшей внутрь ракушки. Моллюск, защищаясь от чужеродного предмета...
обволакивает его слоями перламутра... То, что постороннему кажется украшением, на
самом деле является признаком нарушения естественного хода органической жизни,
болезнью»cccxli.
Однако сам этот образ несет в себе идею преображения, которая одухотворяет всякое
истинное человеческое творчество. И до тех пор, пока человек не сподобится увидеть Бога
не сквозь тусклое стекло дольнего мира, а лицем к лицу (1 Кор. 13, 12), он призван
продолжать свое опасное, но и богоугодное восхождение к горним обителям, порой то ..далее