знаковому искусственному миру, обретение плюралистического сознания, существование
в виртуальности, психоделические и «тяжело-роковые» «откровения», экстрасенсорные
видЕния и голоса.
И, наконец, подчиненность тотемическому канону в лице главного распорядителя
ритуала – это, по всей видимости, послушание тому, кого христиане искони называли
врагом рода человеческого.
Новая культура родилась в лоне великих сомнений в возможность дальнейшего
творчества; она родилась из оскудения творческих сил, из иссякших источников: все уже
написано и сотворено – нового создать невозможно. Новое может явиться из деструкции
старого – написанного и сотворенного. Из разложения целого. Из соединения
несоединимого.
Этот парализующий скепсис и творческое бесплодие пытаются отыскать выход в
духовных, душевных и телесных перверсиях: в контртеологических революциях, в
создании симулякров, в раскрепощении инстинктов, в сексуальных извращениях.
Новая культура свидетельствует о падении человеческой личности конца ХХ века, о
болезненной ущербности ее горделивого духа. В конце концов, «Закат Европы»
157
Шпенглера можно ведь перевести и как «Падение Запада» («Der Untergang des
Abendlandes»), имея при этом в виду и Россию.
«Цветущая сложность» былой христианской культуры – и западноевропейской, и
русской – сменилась, как это и предвидел Константин Леонтьев, упрощенной,
вымороченной, всеядной постмодернистской цивилизацией, в которой восторжествовала
– увы! – самоутверждающаяся посредственность, этот «средний европеец», потребитель
par excellence, воистину явившийся орудием всемирного разрушения.
Однако Леонтьев ошибся в одном, полагая, что новый антикультурный и
безрелигиозный «средний европеец» будет «без пороков» – ни холоден, ни горяч (Откр. 3,
15). «Нет! Я вправе презирать такое бледное и недостойное человечество, без пороков,
правда, но и без добродетелей... И даже больше: если у меня нет власти, я буду страстно
мечтать о поругании идеала всеобщего равенства и всеобщего безумного движения; я
буду разрушать такой порядок, если власть имею, ибо я слишком люблю человечество,
чтобы желать ему такую спокойную, быть может, но пошлую и унизительную
будущность»cccxcviii.
Потребитель, этот средний европеец наших дней, вовсе не ратует за идеалы
практической благонамеренности и общественной благопристойности, даже в их
фарисейской транскрипции,– напротив, он оказался чрезвычайно падким на все греховные
соблазны, на все выверты порока, находя в любом роде извращений проявление
личностной и даже творческой оригинальности и свободы.
Но, в конце концов, посредственность – и есть неспособность к творчеству, не
смеющая признаться в этом и потому пытающаяся компенсировать и камуфлировать ее
отсутствие созданием муляжей. Однако всякая неспособность к творчеству – следствие
духовного искажения, ответственность за которое вольно или невольно несет сам человек.
Итак, именно он, этот средний европеец, обративший данную ему творческую
энергию на борьбу с Творцом и Его творением, дерзнувший не только устранить из бытия
своего Создателя и Спасителя, но и вовсе стереть Его следы в мироздании, сдернуть
небеса на землю, перемешать их с преисподней, диктует нам теперь свои законы,
окружает нас своими жандармами и кормит словами, потерявшими смысл, словами
безумия.
Красота, говорит он нам, – отныне не Красота, Добро – уже не Добро, Истина –
теперь не Истина, а Бытие – всего лишь одна из форм виртуальной реальности, в которой
камни делаются хлебами и в которой заключены все царства мира, отданные всем тем, ..далее