Критическому осмыслению интеллигенции подвергается и образ священнослужителя
как харизматического тайносовершителя: она полагает, что с Господом Богом ей было бы
куда легче общаться непосредственно «напрямую», без всяких «отцов» и «посредников».
Репрессивными кажутся ей и церковный устав, и чинопоследование, и вся церковная
дисциплина: необходимость посещать богослужения, участвовать в церковных Таинствах,
молиться на языке церковных молитв представляется такой интеллигенции чистым
фарисейством; всему этому она предпочитает наведываться в храм лишь «под
настроение» («когда Бог на душу положит»), видит в церковных Таинствах чуть ли не
магию и суеверие, пригодные лишь для «невежественных» простецов и старушек, и
полагает, что ее молитва «собственными словами» куда более угодна Господу, чем все
церковные молитвословия, которыми Сам Дух Святой наставлял святых отцов. Такой
интеллигенции безусловно ближе идея соловьевской «внутренней молельни», чем идея
церковной соборности.
Не менее «тоталитарным» и атавистическим кажется ей и сам церковный обряд,
который она воспринимает как чистую условность, как некую пышную искусственную и
декоративную театральность, навязывающую ей, по ее мнению, свои поведенческие
модели.
Церковному обряду либеральная интеллигенция предпочла бы в Церкви нечто вроде
душеполезной образовательной лекции «с направлением» или вольной дружественной
беседы «о духовности», не чурающейся, впрочем, и насущных социальных тем. Короче
говоря, «кружковое», «искусственно выделяемое из общенациональной жизни»cclxxxviii
сознание интеллигенции, сознание, о котором с горечью говорил Бердяев еще в «Вехах»,
хотело бы превратить Церковь в собственный клуб, в свою идейную трибуну.
Вовсе не случайно, что идеи обновленчества, рожденные в лоне революционного
либерализма, прочно укоренились в сознании определенного интеллигентского круга,
97
несмотря на то что в годы большевизма они были полностью дискредитированы, приведя
Церковь к расколу, а обновленцев – к прямому сотрудничеству с ГПУ и НКВД. И
напротив, никакие свидетельства мученичества и святости тех, кто остался верен
Православной Церкви, не могут поколебать решимость этого круга либеральной
интеллигенции к реформаторству и обновленчеству.
За идеями церковных нововведений – григорианского календаря, современного
богослужебного языка и храмового преобразования (упразднение иконостаса), которые не
только представляются в либеральной среде насущными и первостепенными, но так или
иначе приобретают некий символический характер,– стоит, по сути, все тот же
интеллигентский инстинкт утопического общественного переустройства и, в частности,
ни много ни мало, создания новой религии.
Новое – сдвинутое – церковное время, новое храмовое пространство и новый
богослужебный язык призваны разорить церковный космос и создать ту систему
координат, в которой либеральное сознание стремится утвердить свою новую религию,
новую Церковь: изменение церковного «языкового кода» неизбежно влечет за собой и
изменение ментальности.
Это лишний раз подтверждает верность интуиции Бердяева, сформулированной на
страницах «Вех»: рациональные утопические интересы «кружковой» интеллигенции
неизменно превалируют в ней над духом истины и творчества.
Меж тем именно эта часть интеллигенции пытается облагообразить свой
реформаторский зуд призывами к творчеству. Именно здесь набирают силу все
накопленные в ее цитатниках изречения, несущие на себе печать Серебряного века, и идут
в ход все догматизированные ею мифы о творчестве, которому в виде уже готовых клише
противопоставляется образ Православной Церкви, с грубейшими искажениями ..далее