мистификации, среди которых вселившийся в человека наглый жук есть не более чем
нормальная деталь романного интерьера.
Образ «подселенца-домового» эксплуатируется и в массовой культуре (журнал
«Домовой»), в частности – в рекламе: «Не бывает дома без “Беседы” (чай) и без
домового». Он выступает здесь в образе доброго улыбчивого дедушки, этакого хранителя
очага. «И это мне по душе,– признается домовой, – тепло и уют в доме». Так
мифологизируется полтергейст, а попросту – бесовщина. Бес становится чем-то вроде
домашнего божка, с которым невозбранно и безнаказанно можно поговорить и попить
чайку.
Кроме того, в обиход массового сознания с полной серьезностью вошла шутка, то и
дело варьирующаяся на ТВ: «В раю, конечно, климат получше, зато в аду компания
поинтереснее». Подразумевается, что можно пожертвовать климатом ради интересных
людей.
Похоже, манифестация духовных, душевных и телесных извращений как нормы и
есть внутреннее задание, которое осуществляет современная культура,– ведь, как уже
было сказано, задача мифа состоит в том, чтобы человек мог чувствовать себя в
мифологизированном мире комфортно и безопасно. Он не должен видеть, как в мире, где
«убит Бог», с неизбежностью умирает и причастная Ему реальность. Постмодернизм
«сбивает историю с ее мерного шага», подкидывая проблемы типа: почему, собственно,
нормальное «нормальнее» ненормального и почему правильное «правильнее»
неправильного, а не наоборот?
И тем не менее гибель реальности ощущается на самых разных уровнях
человеческого сознания. На вербальном уровне эта догадка выражается в бесконечных
оговорках, продиктованных сомнением в смысле и достоверности произносимых слов.
Речь как интеллигенции, так и толпы испещрена словами-паразитами типа как бы и так
сказать: «Он как бы заболел и, так сказать, умер, и его, что называется, похоронили...».
Исследуя речь наших соотечественников и современников, независимо от их социального
статуса, можно констатировать факт тревожной неуверенности в реальности
происходящего.
Это же сомнение выражается и в самом стиле современной журналистики – как
газетной, так и телевизионной: глумливая интонация, выдаваемая за иронию,
неоправданное количество эвфемизмов (словесных подмен) свидетельствуют не столько о
поисках индивидуального стиля, ибо они сами уже сделались штампом, общим местом
журналистики, сколько о коренном отчуждении сознания и реальности.
В результате мы имеем такие перлы, какими мог бы быть украшен какой-нибудь
печатный орган преисподней: «Крутой мальчик» (о младенце, который упал в кипяток)
или «Каменная баба» (о женщине, которую залили бетоном). Порой журналистские
тексты нуждаются в дешифровке: «Он вернулся “из экологически чистых мест” на свою
“малую родину”» («Новая газета») – означает всего-навсего, что человек вернулся из зоны
домой. Или: «Когда НТВ решилось показать “Последнее искушение Христа”,
представители народа-богоносца толпами поперли к телецентру в качестве “живой
протестации” “богохульникам”» («Независимая газета») – означает, что верующие,
возмущенные показом фильма, собрались у телецентра выразить свой протест.
Очевидно, с проблемой «ускользающей реальности» была связана специальная
премия на фестивале «Кинотавр», проходившем в Сочи в 1998 году. Она была назначена
«за прорыв к реальности»...
Однако, вопреки В. Пелевину, просто пустоты не бывает: вместо реальности
появляется абсурдная квазиреальность – либо бесстыдно-безобразная, либо китчевая.
Таким образом, на место пустоты приходит, во-первых, «массовая культура»,
призванная создавать у человека иллюзии успокоенности, благополучия, процветания, ..далее