или искусственному миру с его мертвыми объектами – артефактами, симулякрами,
механикой, техникой. Такого «некрофила» влечет к себе все, что не рождается, не растет,
не развивается, не цветет, не плодоносит. В нем ищет выхода дух разрушения, не
приемлющий ничего сотворенного Богом, жизнеспособного, спонтанного, меняющегося,
чреватого новым рождением. Он уязвлен желанием превратить в вещи, в неживые
объекты все жизненные процессы, непосредственные чувства, порывы, побуждения, то
есть все живое, «неуправляемое», не стандартное, не поддающееся рациональному
постижению, не имеющее механического устройства, устремленное к преображению.
«Некрофил – запоздалое дитя рассудочной эпохи. Отпрыск абстрактной логики,
отвергающий полнокровие жизни. Чадо мертвящих цивилизационных структур. Плод
технического сумасшествия... Следствие длительных культурных мутаций, явивших
раковую опухоль, омертвение жизненных тканей. Он – неожиданный итог
незавершенности, открытости человека, одна из альтернатив человеческой эволюции»cdxvi.
Страсть к распаду, разрыву, гибели, смерти, небытию здесь дополняется сугубым
интересом ко всякого рода искусственным моделям, конструкциям, приспособлениям,
техническим усовершенствованиям. Отсутствие любви к Богу и ближнему
компенсируется пристрастием к вещам, машинам, электронике, компьютерам, на которые
человек переносит свою заботу и даже нечто, напоминающее нежность...
Особым знаком новой городской культуры сделались искусственные цветы,
выставляемые буквально повсюду – в дорогих магазинах, шикарных гостиных, офисах,
ресторанах. Еще совсем недавно – десять лет назад – бумажные и пластмассовые цветы
были олицетворением безвкусицы, мещанства, провинциализма. Теперь же в мире
«некрофилии» они приобрели иные социальные качества – престижа, процветания и
«западничества».
Этот «пересотворенный» искусственный мир, глобальный римейк, который человек
водворил на месте мира Божиего, создает ему лишь иллюзию комфорта, господства и
контроля над собой, в то время как он сам начинает управлять человеком, диктовать ему
свои законы, внушать свои стереотипы и, в конечном счете, обезличивать,
деперсонифицировать и умертвлять свою жертву.
В этом случае осознание своего «я», как и собственного призвания, подменяется
фиктивной самоидентификацией, а все уникальное, подлинное, индивидуальное в
человеке – стереотипным и обезличенным. Человек превращается в набор навязанных ему
извне социокультурных и эмоциональных трафаретов.
Таким образом, новый человек представляет собой разные типы невротических
личностей, объединенных едиными доминантными свойствами, попросту – смертными
грехами. Однако двухтысячелетняя история христианства, знающая Единого Безгрешного,
свидетельствует, что человек всегда оставался и осознавал себя грешником. Мало того,
чем выше он поднимался по духовной лестнице, чем более он приближался к святости,
тем более он сокрушался о своих грехах.
Но наша эпоха утрудила себя задачей внушить человеку и обществу мысль о том, что
грех, и в том числе грех смертный, является нормой человеческого поведения,
«нормальным» проявлением природных инстинктов. Она называла это «свободой
совести», как будто совесть может зависеть от человеческого волеизъявления и человек
168
может манипулировать ею, как пожелает: захочет – и она начнет его «угрызать», не
захочет – и она начнет повторять ему благоже, благоже.
Этот узаконенный разрыв с Богом, обставленный как манифестация человеческих
прав и свобод, дает человеку иллюзию собственной безответственности, «права на
бесчестье» – и в этом существенное отличие человека нашего времени.
Нравственное богословие свидетельствует, что грех никогда не водворяется в ..далее