некоего «джентльмена с ретроградной и насмешливою физиономией», который «ни с того
ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия... упрет руки в боки и скажет: “а что,
господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом,
единственно с тою целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять
по своей глупой воле пожить!”»vii.
И наконец, кого-то прельщает свобода, которая представляется ему в образе
блудницы из притч царя Соломона. Она сидит на пороге дома и говорит проходящим
мимо нее: «Спокойно ешьте утаенный хлеб и пейте краденую вкусную воду»viii.
Словом, повсюду человек ищет свободу и гонит ее от себя, тоскует о ней и попирает
ее, жертвует ради нее жизнью и продает ее за чечевичную похлебку, падает и
осуществляется через нее, дорожит и тяготится ею, обожествляет и страшится ее. Именно
здесь, перед лицом человеческой свободы, решается судьба человека в вечности.
Наше время – то, что принято называть современностью,– может быть определено
как царство тотальной человеческой низости. Не в том смысле, что люди никогда не
творили столь низких поступков или не предавались столь низким желаниям, а в том, что
никогда еще низость столь уверенно и успешно не претендовала на статус нормы, если не
образца человеческого поведения. Никогда еще низость не заявляла столь агрессивно о
правах на собственное существование, никогда еще не требовала себе преимуществ и
никогда еще не утверждала столь безнаказанно то, что никакого «верха» вовсе и нет, а то,
что называется «низким», «есть самое настоящее полезное, ценное и непобедимое, чему и
надлежит властвовать в мире»ix.
В условиях поверженной на землю иерархии традиционных ценностей и
легализованного общественного раскрепощения самых низменных человеческих влечений
вопрос о свободе приобретает своеобразное звучание. Под свободой ныне
подразумеваются самые разноречивые феномены моральной разнузданности и
социальной вседозволенности, профанации и спекуляции, аффектированной болтливой
глупости и навязчивой самодовольной пошлости, от агрессии которых личность
вынуждена защищать именно что собственную свободу. Вспоминается признание героя
Достоевского Шигалева, предвестника коммунистической утопии: «Выходя из
безграничной свободы, я заключаю бесконечным деспотизмом»x.
Таким образом, в нашем свободном обществе создается парадоксальная ситуация,
когда человек, так или иначе вынужденный адаптироваться к этому вывернутому
наизнанку миру и не имеющий при этом никакой христианской основы, то есть
абсолютно нравственно и духовно дезориентированный, подстраивает себя под
существующие стандарты. Поскольку в этом обществе едва ли не зазорно быть кротким и
смиренным, он культивирует в себе тщеславие и бесстыдство. Поскольку стыдно быть
целомудренным, он, чтобы соответствовать «духу времени», пускается во все тяжкие.
Поскольку позорно быть не таким, как все, он подчиняется расхожему шаблону,
нивелируя свои индивидуальные черты. Поскольку общепринятой моделью свободного
поведения объявляется беспрепятственное следование голосу собственного своеволия, он
старается неукоснительно исполнять требования своего эгоцентричного желания или
8
инстинкта, убивая в себе личность. Происходит ситуация, при которой всем влечениям
инфантильного сознания, всем низменным инстинктам придается статус ценностей,
наделенных качествами свободы, в то время как подлинные ценности христианской
культуры «вытесняются», становясь призрачным и подпольным содержанием
бессознательного.
Этот неосознаваемый, но реально ощутимый план души то и дело вторгается в
сознание, ориентированное на ценности своеволия и своекорыстия, в виде мучительных
обличений совести, внезапных ощущений пустоты и тоски, которые воспринимаются как ..далее