как будто не дорос до конфессии.
При этом весьма существенно, что именно Бердяев был одним из составителей и
авторов знаменитых «Вех» – сборника статьей «О русской интеллигенции», написанных в
1909–1910 годах.
Опыт первой русской революции обнажил многие глубинные изъяны мироощущения
русской интеллигенции. «Веховцы» (Н. Бердяев, С. Булгаков, М. Гершензон, С. Франк, П.
Струве и др.) сделали попытку поставить диагноз духовному заболеванию этой части
русского общества и облекли свой пафос в призывы к покаянию. Учитывая почти
фанатическое самоуважение интеллигенции и непопулярность любой критики в ее адрес,
а также времена почти повальной либеральной разнузданности, поступок «веховцев» был
актом чрезвычайного интеллектуального и гражданского мужества.
«Веховцы» – и в первую очередь Н. Бердяев и С. Булгаков (тогда еще мирянин) –
указывали на гибельность интеллигентского утопизма и атеизма, упрекали
интеллигенцию в потере «национального лица», в разрыве с общенациональной жизнью и
Церковью.
Бердяев обличал ее и в измене творческим началам жизни: «Интересы распределения
и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над
93
интересами производства и творчества... Интеллигенция всегда охотно принимала
идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и
равенства, а все творчество было в загоне... К идеологии же, которая в центр ставит
творчество и ценности, она относилась подозрительно, с заранее составленным волевым
решением отвергнуть и изобличить... Боюсь, что и самые метафизические и самые
мистические учения будут у нас... приспособлены для домашнего обихода»cclxxix.
Кажется, ничего из этих высказываний Бердяева (да и вообще из «Вех») не было
включено в интеллигентский «катехизис». Зато в него вошло все, что было у Н. Бердяева
нецерковным, все, что можно было приспособить у него к «домашнему обиходу», и
наконец, все, в чем он сам так и не вырвался из круга тех интеллигентских представлений
эпохи религиозного ренессанса, которые он сам столь красноречиво разоблачал и
обличал.
В. Розанов: порок или добродетель?
Та «обыденщина», против которой восставал Бердяев, тот «лавочник», который, как
он считает, дальше от гибели в представлении Церкви, чем «поэт» и «философ», странным
образом дополняются в интеллигентском сознании утверждением В. Розанова: «Порок
живописен, а добродетель так тускла». «Смотрите,– пишет он,– злодеяния льются, как
свободная песнь, а добродетельная жизнь тянется, как панихида... Как хорош “Ад” Данте
и как кисло его “Чистилище”... Человек искренен в пороке и неискренен в
добродетели»cclxxx.
Удивительно, с какой легкостью это приобрело в сознании определенного круга
интеллигенции контуры намеренной художественной установки: «добродетель» стала
достоянием «лавочников», а «живописный порок» – творческой чертой философов и
художников.
Однако если можно согласиться с утверждением мыслителя об искренности
человека, впадающего в порок (что говорит лишь о сомнительности человеческой
искренности как таковой), то как быть с «неискренней добродетелью», являющей собой
противоречие в определении?
Да и какую, собственно, «тусклую» добродетель имел в виду Розанов? Так ли уж
тускла и пресна добродетель великих праотцев – Авраама, Исаака, Иакова? Или Иосифа
Прекрасного? Или Моисея? Или праведного Иова? Царя Давида? Или, наконец, Самого
Господа и Его Матери? Или апостола Петра? Апостола Иоанна? Апостола Павла? ..далее