Так же как во времена языческого государства, принуждавшего граждан к
поклонению своим богам, христиане отвечали на это «гражданским неповиновением»,
исповеданием своей веры, мученичеством, социальная концепция Церкви закрепляет за
церковным Священноначалием право «в случае невозможности повиновения
государственным законам и распоряжениям власти со стороны церковной Полноты...
обратиться к своим чадам с призывом к мирному гражданскому неповиновению»v.
Порой люди понимают под свободой совсем разные, иногда и вовсе
противоположные вещи. Кто-то понимает ее как возможность выбора, кто-то – как
возможность par excellence, как возможность творить нечто новое.
Христиане же понимают свободу как возможность быть со Христом. Как
возможность обожения. Ибо только там, где Дух Господень, там свобода (2 Кор. 3, 17).
По словам Самого Христа: познАете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8,
32).
Кто-то вслед за древними греками и римлянами полагает, что свобода состоит в
покорности судьбе, ибо в любом случае, поскольку, как считали древние греки, покорных
судьба ведет, а непокорных тащит, первые идут за ней по собственной воле, а вторые –
следуют за ней принудительно. Мировоззрение такого рода предполагает наличие в бытии
некоей безличной и потому неумолимой метафизической константы, которую вынуждены
признавать не только смертные люди, но даже боги и герои. Для человека не остается ни
малейшей лазейки для возможности сотворить нечто иное, помимо предустановленного.
Здесь все уже решено и неотвратимо. Звезды сложились таким образом, что человек,
желающий для себя благоприятного течения жизни, обязан покоряться их влияниям.
Древнегреческая мысль предлагала искать свидетельства свободы в самопознании,
преодолевающем человеческую ограниченность и открывающем идею того, каким
призван стать человек. Отсюда вытекала максима: познай самого себя. Высшая свобода
осознавалась как разумное следование добродетели, которая включала в себя и покорное
принятие судьбы.
Кто-то вместе с Гегелем и марксистами утверждает, что свобода – это осознанная
необходимость. И если познать разумность и неотвратимость законов необходимости
(«все действительное – разумно»), можно сознательно и свободно выбрать именно этот
путь. Необходимость предстает здесь всевластным идолом – безликим и безгласным
(Есть у них уста, но не говорят; есть у них глаза, но не видят; есть у них уши, но не
слышат; есть у них руки, но не осязают; есть у них ноги, но не ходят [ср.: Пс. 113,
13–15]), в жертву которому должны быть принесены не только свободные движения
человеческого духа, не только произвол, но порой и сами человеческие личности: все
должно быть подклонено под власть «категорического императива» или, как это было у
марксистов-ленинцев, перемолото во имя появления «нового человека» – творца
бесклассового коммунистического общества. Мы помним, как в процессе этой роковой
большевистской переплавки уничтожались не только отдельные люди, но целые семьи,
7
кланы, сословия и даже народности. Такова была «историческая необходимость», ее
«неумолимый императив».
Неудивительно, что кто-то видит свободу как волюнтаризм, как произвол частного
человека. «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету
провалиться, а чтоб мне чай всегда пить»vi. Человек оставляет за собой право сделать
подобный жест именно тогда, когда над миром и над его свободной личностью сгущаются
тучи всяких исторических «необходимостей», «судьбоносных» решений и
долженствований, социально-партийных утопических «разумностей» и коллективных
идолопоклонских «энтузиазмов».
Особенно в такие времена свобода представляется человеку именно такой, как у ..далее