Меж тем новое религиозное сознание, которое еще в начале века виделось как
«новое» по отношению к традиционному Православию и Церкви и претендовало на то,
чтобы если не заменить, то поглотить их в себе, являлось попыткой соединения
некоторых, притом весьма вольно интерпретируемых, христианских начал с
внехристианскими идеями. Оно утверждало, что человек нового религиозного сознания не
может отречься ни от язычества, ни от христианства: «Мы зачарованы не только
Голгофой, но и Олимпом, зовет и привлекает нас не только Бог страдающий, умерший на
кресте, но и бог Пан, бог стихии земной... и древняя богиня Афродита»cclxxv. Характерно,
что подобный плюрализм всегда вполне закономерно заканчивается разрывом с
христианством и его культурой и в конце концов оборачивается борьбой с ними.
В сущности, новое религиозное сознание, сулящее человечеству «новый эон» и новое
«внутреннее христианство» взамен христианства исторического (церковного), есть
ловушка, если не тупик. Это предельное манихейство («мир есть зло, из него нужно
уйти»cclxxvi), лишающее мир какой-либо ценности и предлагающее взамен Царства
92
Божиего вымышленную землю обетованную, куда человека приводит не Дух Святой,
пребывающий в Церкви, не духовный подвиг, не воцерковленная свобода, а дух прелести
и своеволия.
Но – увы! – и земли обетованной не дано увидеть носителям нового «небывалого»
религиозного сознания. И она оказывается миражом. Бердяев как истинный
экзистенциалист видел источник зла в объективации мира: вследствие грехопадения в
человеческом сознании произошел раскол между субъектом познания и его объектом.
Мир по отношению к человеку объективировался и распался на массу разнородных
явлений. Адам увидел самого себя как бы со стороны, и увидел, что он наг, и устыдился.
Творчество, по Н. Бердяеву, есть единственный путь преодоления объективации, которая
представляет собой несомненное зло, грех: «объективация духа есть его искажение,
самоотчуждение», между тем как субъект и объект соединяются в акте творчества,
оказываясь свободными от власти «мира сего»cclxxvii.
Однако и эта свобода весьма сомнительна, если не мнима, ибо всякое выражение
творческого акта вовне попадает во власть этого мира, как пишет Бердяев. Таким образом,
и само творчество оказывается трагедией творческой личности, которая обречена на
бытие в мире падших явлений, в мире объективированном, в царстве необходимости.
Здесь замыкается роковой круг, который не под силу разомкнуть новому религиозному
сознанию.
Есть и другой критерий, по которому можно оценивать сочинения Бердяева. Это
несопоставимость содержания его идей и их формы.
Например, он утверждает, что творчество есть духовное делание, в котором человек
забывает о себе, отрешается от себя в творческом акте, поглощен своим предметом; что
творческий инстинкт в человеке есть бескорыстный инстинкт, в нем человек забывает о
себе, выходит из себя. Однако нигде в своих сочинениях, даже в самых отточенных и
метких своих mots (изречениях), Бердяев не только не отрешается от себя, не только не
забывает о себе, но напротив, он весь занят исключительно собой, собственным
субъективным достоянием и состоянием – своими чувствами, переживаниями, исканиями,
оценками и выкладками.
Протоиерей Василий Зеньковский точно подметил, что «в этой невозможности выйти
за пределы самого себя, в поразительной скованности его духа границами личных
исканий – ключ к его духовной эволюции»cclxxviii. Певец свободы и творчества оказался
невольником собственных рациональных построений. Тот, кто объявлял творчество
последней религиозной реальностью, сам потерялся средь миражей собственного
субъективизма. И тот, кто претендовал на создание «универсального христианства», сам ..далее