просветить, открыть ему глаза на его настоящие нормальные интересы, то человек тотчас
же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что,
будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре
собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо
против собственных выгод, следовательно, так сказать, по необходимости стал бы делать
добро?.. И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное
и положительное – одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно? Не
ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, быть может, человек любит не одно
благоденствие? Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть,
страдание ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие?»lxxxi.
Именно так же, как «подпольный человек» Достоевского, считают и
индетерминисты: мотив может возникнуть в душе иррационально, неведомым образом.
Отстаивание этой спонтанности побуждения кажется им залогом свободы: «Стою за свой
каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится»lxxxii.
Детерминисты, напротив, считают, что всякое желание или нежелание человека,
всякое его побуждение, мысль, поступок, решение и даже этот «каприз» являются
неизбежными плодами того или иного человеческого характера, взаимодействия его
генов, комплексов, фобий, маний. Спиноза утверждал в своей «Этике», что сознание
свободы в человеке есть всего лишь следствие его невежества, незнания причин именно
тех, а не иных желаний, побуждений, мыслей, поступков и т. д. Человек оказывается
тотально несвободным: «Воля не может быть названа причиной свободной, но только
необходимой» (теорема 32)lxxxiii.
Античные мыслители высказывались в пользу врожденности человеческих пороков и
добродетелей и, следовательно, предопределенности человека к добру или ко злу. Сократ,
25
этот «отец морали», утверждал у Аристотеля в его «Этике»: «Не в нашей власти быть
хорошими и дурными»lxxxiv. Да и сам Аристотель подтверждает это: «Действительно, всем
кажется, что каждая черта нрава дана в каком-то смысле от природы, ведь и
правосудными, и благоразумными, и мужественными, и так далее... мы бываем прямо с
рождения»lxxxv.
Так и Шопенгауэр полагал, что человек есть продукт врожденного характера и
обстоятельств – воспитания, среды, судьбы. Именно здесь заключены мотивы,
определяющие его волю: человек поступает именно таким, а не каким-либо иным образом
лишь потому, что он не может поступить иначе.
Однако если все же моя воля способна самоосуществляться помимо и вопреки этим
правилам и законам, вопреки собственной природе и собственному воспитанию, то есть
возвышаясь над влечениями, наследственностью и средой, разрывая сети причинности и
тем самым творя в мире нечто новое и непредвиденное, свобода ее представляется
безусловной.
Герой «Записок из подполья», отстаивая собственную свободу воли, особенно
ерничает, когда речь заходит о предопределенности и детерминированности мира,
заявленных Лейбницем с той же неопровержимостью, как и то, что «трижды три –
девять»: «Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до
арифметики, когда будет только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли
четыре будет. Такая ли своя воля бывает?.. Но дважды два четыре – все-таки вещь
пренесносная. Дважды два четыре – ведь это, по моему мнению, просто нахальство-с.
Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется.
Я согласен, что дважды два четыре – превосходная вещица, но если уже все хвалить, то и
дважды два пять – премилая иногда вещица»lxxxvi.
В связи с этим встает вопрос об ответственности человека. Если человек несвободен ..далее