Моцарт свидетельствовал, что музыкальные идеи являются у него невольно, подобно
сновиденьям. Гофман признавался друзьям: «Я работаю, сидя за фортепьяно с закрытыми
глазами, и воспроизвожу то, что подсказывает мне кто-то со стороны». Ламартин говорил:
«Не я сам думаю, а мои мысли думают за меня». Тассо удивлялся тому обстоятельству,
что, когда его покидало вдохновенье, он сам путался в своих сочинениях, не узнавал их и
был не в состоянии оценить их достоинстваcccxxix.
116
Порой «подсказка» может быть вовсе не столь ошеломительной,– напротив, она
может поражать своей мизерностью и как бы случайностью: «Когда б вы знали, из какого
сора растут стихи, не ведая стыда» (Анна Ахматова). Ею может стать равномерное
качание люстры или упавшее яблоко, подсказавшие Галилею и Ньютону их великие
открытия. Ею может быть сон, в котором Д. Менделееву приснилась его знаменитая
периодическая таблица. Или апельсин, при виде которого Моцарт вспомнил народную
неаполитанскую песенку и тотчас написал кантату к опере «Дон Жуан» и т. д. Впрочем,
подобного рода «подсказки» кроются и в складывающихся определенным образом
обстоятельствах жизни, ее как бы случайностях, как бы совпадениях, помогающих
человеку прочитать в них волю Божию.
Эта же «таинственная диктующая» творческая сила действует и в романах Ф. М.
Достоевского, который подчас с большим интересом наблюдает за своими героями:
достаточно сопоставить его наброски к романам с уже готовым текстом, практически
проигнорировавшим все первоначальные авторские расчеты. Да и любой большой
писатель, художник или музыкант, у которых произведения рождаются не столько в
голове, сколько «на кончике пера», то есть экзистенциально, по мере работы, сами
проходят в творческом процессе реальный путь познания. Поэтому творчество является и
одним из способов познания. Тютчевское «мысль изреченная есть ложь» относится к
форме выражения некоей готовой, рожденной в голове идее. Это тоска по утраченному
райскому языку, который совпадал с самой сущностью вещей. Но мысль, которая
рождается экзистенциально, в живом словесном процессе, поначалу со всех сторон
подбирающемся к ней и подстерегающем ее появление, до тех пор пока она сама не
выскажет себя, вряд ли может прийти в противоречие со своей «изреченностью».
Проблемы автоцензуры
Иное дело, когда замысел художника, его идея, рационализируясь (это может быть и
по воле профессионального навыка, «парадигмы», то есть знания и умения: «набитой
руки»), начинает господствовать над вдохновением и подстраивать под себя
рождающуюся реальность. Интересно, что и ум исихаста на пути очищения осознает
абсолютизацию какой-либо духовной практики («парадигмы») как род пленения, как
препятствие к своей свободе и чистоте, и потому «стремится по мере осознания
парадигмы “убезмолвиться” от нее, освободиться от рабской работы ее исполнения»cccxxx.
Рационализм убивает живой творческий дух, который подчас ищет иррациональных
и неожиданных для самого творца путей своего воплощения. «Вместо мудрости –
опытность: пресное, неутоляющее питье»cccxxxi. Это «пресное неутоляющее питье»
житейского вЕдения, руководствуясь которым творец пытается осуществить свой
замысел, есть настоящая «мертвая вода» любого художества.
Однако рационализм грозит не только тем, кто набил профессиональную руку,– в
дилетантском и неуклюжем творчестве он является общим местом. Почему так много
истинно благочестивых, но абсолютно мертвых произведений (стихов по преимуществу)
на евангельские темы, написанных самыми благонамеренными мирянами и даже
священниками или монахами? Их отличает какой-то специфический почерк
рационализма, опознаваемого в подобного рода религиозных текстах как налет
протестантизма. ..далее