И действительно: протестантское словесное религиозное творчество (прежде всего –
гимны, псальмы) стилистически ничем не отличается от «любительского» православного:
та же намеренная добропорядочность «нейтральной», а по сути нивелированной, лексики,
чередующейся, впрочем, с какой-то помпезной велеречивостью; те же «бесстрастные», а
по сути теплохладные, интонации; та же «незатейливость», а по сути бедность,
ущербность, образов; та же сентиментальная «красивость» при общей прозаичности и
приземленности картины. При этом очевидно, что мы имеем дело с самыми благими
авторскими намерениями и самыми искренними чувствами. Но те благие намерения,
117
которые руководят стихотворцами, сами словно осуществляют в себе какую-то суровую
цензурную правку, и на этот раз цензором оказывается авторское морализаторское «я»,
изгоняющее все, что кажется ему на вольных творческих путях недостаточно
благонадежным и не вполне благонамеренным.
Цензура же состоит в том, чтобы все: и слова, и звуки, и интонации, и сами мысли –
привести в соответствие со стандартами общепринятого и «приличного» письма и с
логикой житейского вЕдения. Такая «благонамеренная» цензура опирается на доминанты
рассудка, который всегда пытается рационализировать «безумные» слова веры. И такого
рода земное морализированное слово, с какой бы искренней правдивостью оно ни было
произнесено, всегда оказывается чужим и ложным.
Есть и еще одна причина, по которой художественное произведение, написанное с
благочестивыми целями, может не состояться. Всегда есть риск, что величайшие
христианские идеи и картины могут стать «заменителями опыта и творческой интуиции...
Здесь есть серьезный риск для произведения... С одной стороны, поскольку религиозные
чувства – это чувства прекрасные и благородные, возможно искушение удовлетвориться
выражением одних этих эмоций... С другой стороны, общность веры ставит художника в
непосредственное общение с его компаньонами по вероисповеданию, и он может быть
теперь искушаем соблазном заменить этим общением, которое дается ему задаром...
уникальное выражение поэтической интуиции, обеспечиваемое... искусством»cccxxxii.
Во всяком случае, именно в этой области надо искать объяснения причин, по
которым Н. Гоголю не удалась «положительная» вторая часть «Мертвых душ»: благие
помыслы, принявшие очертания рационалистического умысла, погубили живую
художественную ткань, разрушили чудо творчества.
Творчество как чудо
Творчество действительно есть чудо. А. Лосев рассматривает чудо как совпадение
двух разных планов бытия, осуществляющееся в сфере одной и той же личности. Это есть
«внутренне-замысленный план личностной заданности» и план временный, исторический,
план становления личности, то есть план судьбы или воли Божией: «Итак, в чуде
встречаются два личностных плана: 1) личность сама по себе... личность как идея, как
принцип, как смысл всего становления, как неизменное правило, по которому равняется
реальное протекание, и 2) самая история этой личности, реальное ее протекание и
становление, алогичное становление...»cccxxxiii. Эти два плана отождествляются в некоем
неделимом образе: «Личность... вдруг хотя бы на минуту выражает и выполняет свой
первообраз целиком, достигает предела совпадения обоих планов, становится тем, что
сразу оказывается и веществом, и идеальным первообразом. Это и есть настоящее место
для чуда. Чудо – диалектический синтез двух планов личности, когда она целиком и
насквозь выполняет на себе лежащее в глубине ее исторического развития задание
первообраза»cccxxxiv. Попросту говоря, это есть совпадение замысла Божиего о человеке,
сотворенном по подобию Божиему (модус творчества), с Промыслом Божиим,
осуществляемым во времени (модус судьбы).
Такое искусство – онтологично, оно есть откровение первообраза. Оно показывает ..далее