плотским, он тем не менее указывает на то, что смирение «подавляет и угашает» дух. Из
этого своего впечатления он делает вывод, что смирение – не единственное средство, не
единственный путь духовной жизни. И поэтому нельзя отвечать на все запросы духа
проповедью смиренияcclxvi.
Психология творчества отличается от психологии смирения и не может быть на ней
построена, утверждает он далее. Смирение есть внутреннее духовное делание, в котором
человек занят своей душой, самоопределением, самоусовершенствованием,
самоспасением (! – О. Н.). Творчество, по его мысли, есть духовное делание, в котором
человек забывает о себе, отрешается от себя в творческом акте, поглощен своим
предметом. Творчество – всегда потрясение, в котором преодолевается обыденный эгоизм
человеческой жизни. Невозможно делать научные открытия, философски созерцать тайны
90
бытия, творить художественные произведения, создавать общественные реформы лишь в
состоянии смирения.
Тут Бердяев обращается к примеру святителя Афанасия Великого, которому, как он
думает, истина единосущия открылась не в состоянии смирения, а в состоянии
творческого подъема и озаренияcclxvii. К сожалению, в подтверждение этой мысли он не
приводит никаких свидетельств, да и вряд ли может их отыскать. Не может подтвердить
он и свое суждение о том, что творчество – это иное качество духовной жизни, чем
смирение и аскеза.
Так выкристаллизовывается у Бердяева ставшая столь популярной идея
автономности творчества, претендующего на статус нового альтернативного пути
спасения человека, преображения твари и обожения мира.
Церковь у Бердяева переходит в некие периферийные области, где христианство, как
он считает, стало бескрылым, скучным и нетворческим, чья духовная любовь есть
«стеклянная любовь»cclxviii; где совершается подмена заповеди любви к Богу и ближнему,
данной Самим Христом, заповедью внешнего смирения и послушания, охлаждающей
всякую любовь; где происходит вырождение христианства и наличествует неспособность
вместить Божественную истину христианстваcclxix; где стремление к осуществлению
Божией Правды, Царства Божиего, духовной высоты и духовного совершенства
объявляется духовным несовершенством, недостатком смирения и где, наконец,
«упадочное смирение создает систему жизни, в которой жизнь обыденная, обывательская,
мещански-бытовая почитается более смиренной, более христианской, более нравственной,
чем достижение более высокой духовной жизни, любви, созерцания, познания,
творчества, всегда подозреваемых в недостатке смирения и гордости»cclxx.
Удивительно, насколько искаженной предстает здесь картина церковной жизни!
Бердяев словно и сам не замечает того, что Церкви неизвестно никакое «упадочное
смирение». Очевидно, здесь речь идет о ханжеской личине смирения, порицаемой,
повторяем, в первую очередь, самой Церковью. Однако Бердяев пускается в опасную игру
словами, намеренно или по неведению называя именем христианской добродетели ее
искажение.
Однако ложные слова приводят его и к ложным выводам.
Торговать в лавке, жить самой эгоистической семейной жизнью, служить
чиновником полиции или акцизного ведомства – смиренно, не заносчиво, не дерзновенно,
утверждает мыслитель как бы от имени Церкви. А вот стремиться к христианскому
братству людей, к осуществлению правды Христовой в жизни или быть философом или
поэтом, христианским философом и христианским поэтом – не смиренно, гордо,
заносчиво и дерзновенно. Лавочник не только корыстолюбивый, но и бесчестный менее
подвергается опасности вечной гибели, чем тот, кто всю жизнь ищет истины и правды,
кто жаждет в жизни красотыcclxxi. ..далее