110
творческих усилий человека, его кропотливой работы над своей душой, этого «умного
делания», «художества», реального духовного подвига, осуществляемого с помощью
Божией,– святость, обожение. Ветхозаветное и новозаветное церковное творчество дает
нам образцы самой высокой поэзии, перед которой меркнет вся секулярная словесность,
как даже пушкинские «Отцы пустынники и жены непорочны» – перед великопостной
молитвой преподобного Ефрема Сирина. Его же «Пророк» – перед текстом пророка
Исаии. Да и все без исключения светские переложения классиками евангельских текстов –
перед самим Евангелием.
Язык Священного Писания и есть поэзия как таковая:
Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я –
медь звенящая или кимвал звучащий.
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю
веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви,– то я ничто.
И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не
имею, нет мне в том никакой пользы.
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не
превозносится, не гордится,
не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
не радуется неправде, а сорадуется истине;
все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки
умолкнут, и знание упразднится (1 Кор. 13, 1–8).
Может быть, именно по этой причине многие неофиты – художники, музыканты,
поэты – столь остро ощущают эту неполноту и недостаточность светской культуры в
сравнении с культурой церковной, что, по крайней мере на какой-то срок, полностью
отворачиваются от нее. И это не только и не всегда тот соблазн опрощенияcccxviii, о
котором говорит протоиерей Георгий Флоровский, списывая это на некое заблуждение,
состоящее в том, что якобы лишь через опрощенчество и можно войти в Церковь (хотя
порой и это заблуждение играет роль в отказе от культуры). Но чаще Церковь поражает
всего человека своей нездешней Красотой, перед которой меркнет красота земная, красота
секулярной культуры. Так плакал Гоголь о том, что он не видит Добра – в добре.
Прежде всего земное добро и земная красота представляются как недостаточные,
несовершенные и неполноценные: человеческие, слишком человеческие... Человек же
устроен так, что это «человеческое» не может его утолить вполне, и если он в качестве
образца избирает «уровень человеческий»: мира сего, природы и т. д., он неизбежно
скатывается вниз – к скотам или демонам.
«Если человек идет прямо, его дорога крива. Человек изогнут, как лук; христианство
открыло людям, как выправить эту кривизну и попасть в цель»,– пишет Г. Честертонcccxix.
«Выправить кривизну» значит постоянно пытаться раскрыть в себе Богоподобие; не
идолопоклонствовать перед секулярной культурой, но постоянно обращаться к царству
идеальных ценностей, которое есть Церковь с ее Таинствами и ее культурой, обращаться в
молитвенном предстоянии к Самому Господу Богу.
Вопреки утверждению Бердяева о невозможности, в строгом смысле, христианского
творчества и христианской культуры, можно ведь утверждать и обратное: творчество, как
и культура, по большому счету, только и может быть христианским. Христианская
культура существует как идеал и может воплотиться в жизни лишь как мирская культура,
пребывающая, однако, в напряженном стремлении к своему воцерковлению. Но даже
среди ее сорняков могут быть истинные злаки, сберегая которые, Господь, как сказано в
евангельской притче, запретил до срока выдергивать плевелы, дабы не повредились злаки: ..далее