ДО ЧЕГО МОЖНО ДОГОВОРИТЬСЯ
Пока церковная власть собирается учредить некое наблюдение за литературой и повременною печатью, представители и руководители этой печати уже предупредили ее, учредив свой надзор за властью церковной и ее представителями и нашей церковной печатью. Лишь только “Речь” иудейская поймала слух о предполагаемом наблюдении, как исказила его в “проект о предварительной цензуре”, приписав его не кому другому, как мне, известному ретрограду, а господин Меньшиков из “Нового Времени” разразился статьей в триста восемьдесят восемь строк против самой возможности такой цензуры. Попробовал я успокоить его письмом в “Новое Время”, сказав, что имеется в виду только наблюдение с целью ознакомления церковной власти с тем, что пишут в периодических изданиях, а не цензура, да еще предварительная; но на меня набросился известный представитель “Философии пола”, В. Розанов, стараясь доказать, что “самая мысль” о таком наблюдении за печатью есть уже большая опасность для свободы печати, причем, не имея никаких других средств подорвать в глазах читателей уважение к моему имени, напоминает известную сплетню о “пожарной трубе” при усмирении имебожников, будто бы мною пущенной в ход... А вслед за Розановым в том же “Новом Времени” выступил некий В. Анд-в, стыдливо пропуская в подписи из своей фамилии три буквы. Этот приводит якобы исторические справки о том вреде, какой приносила цензура когда-то. Но и этого мало: господин Меньшиков оказал внимание статье первосвятителя митрополита Владимира, напечатанной, кажется, еще весною прошлого года в “Голосе Церкви” и вышедшей отдельным оттиском, и обрушился всею тяжестью — в двух статьях — больше восьмисот строк! — на Киевского первосвятителя. Доказывая разными софизмами, что не печать, а дурная жизнь соблазняет людей, а потому-де во всем виновато духовенство, виноваты пастыри и архипастыри: это они не умеют пасти свое стадо, они не умели за тысячу лет воспитать народ, а печать тут ни при чем, да ее и не было совсем в старину... Вот и подите толкуйте с такими господами. Им дайте полнейшую свободу развращать малых сих чрез печатное слово, — это еще не соблазн; вот соблазн, когда развращенные печатью толпы станут бесчинствовать, развратничать, кощунствовать, разрушать храмы Божии, низвергать власти, — вот этот соблазн преследуйте, искореняйте, но и опять не административным порядком, а судом и только судом... А печать, писатели, развращающие народ, станут в стороне: ведь надо судить не “свободное слово”, а только дело, лишь то, что произошло от слова... Не трогайте поджигателей: гасите только пожар. Меньшиков буквально так и говорит: “ждите преступлений, дабы карать их”. Он жалуется, что “у нас-де, к сожалению, все как-то хотят обойтись без здравого смысла и справедливости”. “Не свобода дурна, а дела”. Но ведь писатель-то свое дело делает; или он только поджигает к дурному делу, а это, по-вашему, еще не дело? Что за сумбур понятий, что за софистика! А еще берутся учить пастырей и архипастырей Церкви...
В пылу своей полемики со святителем Киевским господин Меньшиков, сам того не замечая, доказывает то самое положение, какое высказал я. “Митрополиты наши, — говорит он, — едва ли хорошо осведомлены в газетном деле... Как церковным администраторам, когда же митрополитам (надо бы сказать: и вообще епископам) следить за необъятным полчищем газет?” Вот именно потому-то и является неотложная нужда в наблюдении за литературой, о коем идет суждение в комиссии. Но Меньшиков рассуждает иначе: закройте глаза, не берите вовсе газет в руки, это — не ваше дело: “Есть ли вам нужда прислушиваться к тысячеголосой толпе?” Спите спокойно, не мешайте нам отравлять народ, вашу паству, чем нам угодно... Вот логика господина Меньшикова. Будьте затворниками, ничего не знайте, что творится на свете, что говорится в газетах всевозможных лагерей...
Значит, всем свобода: пиши, говори, кто что хочет; только архиереям затвор, не смей выглянуть на улицу, что там творится, что проповедуется, чем отравляется православная твоя паства, русский народ: это не твое дело. Знай свои “богословские сочинения” да Священное Писание, да и то только в известных пределах: если так называемые “богословы” начнут проповедовать ереси, то — не смей их обличать: они вышли уже из твоего поля зрения и наблюдения, им уже предоставляется полная “свобода слова, свобода печати”.
Вот что проповедуют господа Меньшиковы, эти защитники всяких свобод. Они доказывают свои положения ссылками на историю, даже допотопную: ведь до потопа никакой печати не было, а люди развратились, ведь в Содоме и Гоморре газет не издавалось, а разврат дошел до того, что вопль сих городов достиг высот небесных... Я не выдумываю: все это указывается в статье Меньшикова в защиту свободы печати.
Он перетряхнул и историю еврейского народа, и историю Рима, Византии, монархий Востока, и историю бунтов Стеньки Разина, Пугачева, историю Англии, Канады, Северной Америки, Австралии, — везде находит подтверждение закону, который и резко подчеркивает: “что касается революций, то самое спокойное время в истории наступило вместе с свободной печатью, и самое бурное время было, когда печать либо была угнетена, либо ее и совсем не было”. Выходит: до потопа не было ни пушек, ни удушающих газов, следовательно, ни пушки, ни газы не могут принести вреда... Господин Меньшиков в свободной печати хочет видеть только одну пользу, намеренно закрывая глаза на ее вред; мы видим и пользу, и вред, а современное положение печати, те условия, среди коих она работает, приносит больше вреда от свободы, чем пользы. Вот и митрополит Владимир, и все мы, верные сыны Церкви, взываем: обуздайте печать! Не позволяйте ей отравлять народ всякими лжеучениями, всякими пропагандами, вырвите ее из рук врагов веры и родины... Ведь мы задыхаемся от этих газов, которые расстилаются по лицу родной земли в виде этих газетных листов, молодежь наша отравляется, печать стала иногда прямо школой разврата, безбожия, анархизма... Хорошее дело свобода, но лишь для того, кто может разумно ею пользоваться. Господин Меньшиков, кажется, и не подозревает, что есть писатели и издатели, особенно из того племени, которое считает только себя людьми, а прочих — скотами, писатели и издатели, которые ставят себе целью посредством лжи, клеветы и подобных средств подкапываться под устои всего, что дорого и свято для нас, и пора же, наконец, признаться, что большая часть газет теперь находится в руках этих господ и обслуживает их интересы. И вот такой-то печати и дайте полную свободу! Не значило бы это сознательно пускать вора в свой дом, безбожника-анархиста в качестве воспитателя своих детей, поджигателя в качестве приятеля и прочее. Господин Меньшиков всех считает людьми честными, умными и добросовестными, заслуживающими полного доверия, а на деле выходит как раз обратная пропорция: умных, честных, добросовестных несравненно меньше среди руководителей нынешней газетной литературы, чем продажных слуг иудейского племени. Ведь свобода печати несравненно опаснее свободы устного слова: печатное слово может всюду распространяться, куда могут попасть газетные листы. А об устном слове еще апостол Иаков, брат Божий, сказал: язык — небольшой член, но много делает. Посмотри, небольшой огонь как много вещества зажигает! И язык — огонь, прикраса неправды... язык укротить никто из людей не может: это — неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда (Иак. 3, 5-6. 8). Вот такому и дайте полную свободу! Может быть, слова апостола для Меньшикова не убедительны и нас он считает фанатиками. Но тогда и он является фанатичным защитником, во что бы то ни стало либеральной фантазии, которой только жиды радуются. Многое хорошо только в мечтах, а при столкновении с жизнью эти мечты разлетаются как мыльные пузыри. Ведь вот, сам же господин Меньшиков говорит, будто существуют читаемые нашими владыками “листки, полные смрадного злословия и клеветы”. Что-то сомнительно, чтобы архиереи стали читать такую гадость. Или у всякого свой взгляд на вещи: иное патриотическое издание кажется Меньшикову “полным злословия (да еще смрадного) и клеветы” только потому, что слишком бесцеремонно обличает ложь и клевету жидовских газет. “Просвещенные народы, — говорит господин Меньшиков, — слишком дорожат святыней своей мысли, чтобы допустить с нею столь жестокую и никакою выгодою не оправдываемую расправу”, как цензура. Слово “святыня” в устах христианина по отношению к мысли неуместно; но пусть так, пусть “просвещенные народы” — мы-то ведь еще не “просвещенные”, — куда нам! — пусть просвещенные народы считают свою мысль, как бы она ни была погрешительна, “святыней”, но у нас-то кто в большинстве ведет дело печати? Ужели эти господа пропперы, гессены, Милюковы и прочие, им же имя легион, ужели все это — “просвещенные” люди, представители просвещенного русского народа? Ужели их “мыслям” следует оказывать такое же уважение, как “святыне”? Ведь все и дело-то, и весь спор-то наш в том: кому можно дать свободу печатного слова? Вы говорите: всем. Мы говорим: отнюдь не всем. Надо иметь зоркий надзор над всеми этими иноплеменниками, нагло ворвавшимися в нашу печать и хозяйничающими там. Люди честные, блюдущие свою совесть пред Богом, не боятся никакой цензуры. Она может быть страшна только тем, кто хочет распространять “мысли” неумные, нечестные, противные закону Божию и государственному. А таким, особенно из тех, о коих мы говорили выше, таким, право же, иногда не худо бы и рот зажать. Надо иметь в виду, кроме вреда соблазна от их выступлений еще и вред нередко глубокого оскорбления самого действительно священного в человеке — религиозного чувства. С болью в душе мне пишут из разных концов матушки-Руси, что руководители газет не щадят их веры, оскорбляют как бы нарочито их религиозное чувство. Вот, например, сегодня мне прислали вырезку из жидовской газеты “Киевская Мысль”: какой-то князь Мышкин там дает отчет о новом произведении известного Л. Андреева “Реквием” и позволяет себе так выражаться: “Он, то есть художник, сотворил (куклы) так хорошо, так близко к подлинным людям, что Сам Господь может ошибиться. А вдруг о(0)н скажет: придите на Страшный суд Мой? И будет обращено это только к куклам, к дереву, к сурику”. К чему эта кощунственная, богохульная выходка? Думаю, что только для потехи жидов-читателей. А газета попадет в руки православных, попадет в армию нашу, да еще, как пишут мне, в немалом количестве, глубоко оскорбляет их сердце верующее, — что ж, во имя свободы печати и это кощунство терпеть? И терпят; под газетой стоит: “Дозволено военною цензурою”. Разве это не больно нам, православным? Особенно нам, пастырям Церкви? А таких выходок, все же не проходящих бесследно в среде читателей и действующих на них отрицательно или же глубоко оскорбительно, в современной иудейской и иудействующей печати и не перечтешь. Нас глубоко оскорбляют, наших детей развращают, им навязывают богохульные мысли, а мы — не смей даже и пожаловаться, хотя бы в той же печати, на все это? Да где же, наконец, пресловутая свобода? Или она только для иудеев, для безбожников, для тех, кому нет ничего священного? Но ведь, в конце концов, эта свобода станет для нас, верующих, началом пленения и рабства, хуже вавилонского, — рабства иудейского... во имя “свободы” слова, “свободы” печати... ..далее