автора,– напротив, все их поведение подчиняется телеологической логике
художественного произведения, а именно той форме, которая, по словам К. Леонтьева, не
дает материи разбегаться и заложником которой оказывается и сам автор.
Однако форма для автора не есть данность, а есть нечто заданное – то, что должно
быть актуализировано, и в то же время то, что, еще и не будучи реализованным,
предъявляет автору свои жесткие требования. Здесь мы сталкиваемся с теми странными
115
взаимоотношениями между художником и его произведением, между творцом и
творением, которые никак не могли бы быть столь непредсказуемыми, имея в виду
строгий и стройный замысел, если бы в самом процессе творчества не была бы
задействована, помимо личности творца, еще некая иррациональная сила, свободная и
могучая, дающая такую жизнь и свободу и произведению, и его персонажам, что они без
воли автора могут совершать самые неожиданные вещи, даже «выходить замуж». Это и
есть самый загадочный момент творчества.
«Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто
диктует следующую строчку…– сказал Бродский в своей Нобелевской речи.–
Зависимость эта – абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает... Поэт,
повторяю, есть средство существования языка... Начиная стихотворение, поэт, как
правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что
получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он
рассчитывал... Порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение
удается оказаться там, где до него никто не бывал,– и дальше, может быть, чем он сам бы
желал»cccxxvi.
Борис Пастернак так писал об этом в письме молодому поэту Марку Ватагину:
«Даже в случае совершенно бессмертных... текстов, как, напр., пушкинские, всего важнее
отбор, окончательно утвердивший эту данную строчку или страницу из сотен иных,
возможных. Этот отбор производит не вкус, не гений автора, а тайная побочная,
никогда вначале не известная, всегда с опозданием распознаваемая сила,
видимостью безусловности сковывающая произвол автора (выделено нами.– О. Н.),
без чего он запутался бы в безмерной свободе своих возможностей... Но во всех случаях
именно этой стороной своего существования, обусловившей тексты, но не в них
заключенной, разделяет автор жизнь поколения, участвует в семейной хронике века, а это
самое важное его место в истории, этим именно велик он и его творчество... Вера в то, что
в мире существуют стихи, что к писанию их приводят способности и проч., и проч. –
знахарство и алхимия»cccxxvii.
Пастернак настаивает на существовании ощутимого логоса творчества, некоего
«онтологического синтаксиса», который имеет непосредственное отношение к бытию
идеального «я» поэта и правила которого накладывают на поэта строжайшие, если не
рабские, обязательства:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И здесь кончается искусство,
И дышит почва и судьбаcccxxviii.
О существовании этой «таинственной диктующей силы» проговаривались многие
художники и музыканты.
Гайдн, например, приписывал ниспосланному свыше таинственному дару создание
своей знаменитой оратории «Сотворение мира». «Когда работа моя плохо продвигалась
вперед, я, с четками в руках, удалялся в молельню, прочитывал “Богородицу” – и
вдохновение снова возвращалось ко мне».
Данте писал: «Вдохновляемый любовью, я говорю то, что она мне подсказывает». ..далее